Поначалу доктор Кромбах решительно отказывается: он, дескать, не практикует уже двенадцать лет и избавился от всех своих профессиональных документов. Чувствуя его явное нежелание, я осведомляюсь, в удобное ли время звоню и на самом ли деле он не желает ворошить прошлое – может быть, считая это нарушением конфиденциальности по отношению к своему пациенту.
Я, как могу, разубеждаю его и прошу назначить более удобное время. Я объясняю, что занимаюсь историей своей семьи и не совсем понимаю, где был Курт в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Доктор Кромбах все же соглашается поговорить через несколько дней.
В назначенное время я нервно набираю номер доктора. Я спрашиваю, помнит ли он Курта, и, помедлив, он отвечает утвердительно. Я задаю вопрос, прочел ли он копию отчета, которую я отсылала ему несколько недель назад; он подтверждает и это. Я объясняю, что, по неподтвержденным данным, в «хрустальную ночь» Курт находился в безопасном Лондоне и уж никак не мог видеть издевательств над своим отцом. У меня создается впечатление, что доктор Кромбах не так уж и удивлен.
Однако он вполне определенно заявляет, что его дело было не проверять подлинность фактов, а выяснять, как воздействовали эти воспоминания на Курта. Да и в любом случае он принял бы за чистую монету свидетельство любого пережившего Холокост человека и не стал бы в нем сомневаться.
Я задаю ему вопрос, а не ложное ли это было воспоминание. Доктор Кромбах отвечает, что, вполне возможно, Курт или искренне верил, что он там был, или со временем заставил себя поверить в это.
В конце концов у меня возникает два варианта: поверить, что отец убеждал всех в заведомой неправде, чтобы вызвать в людях сочувствие; или что вся эта история, много раз слышанная от обожаемого отца, настолько отпечаталась в его памяти, что стала для него как бы частью биографии.
Курт теперь уже не может себя защитить. Я решаю – хотя бы на этот момент – дать ему преимущество сомнения.
Несколько раз я шла по ложным следам и не сразу узнала, когда именно Курт перебрался в Англию. Мне показалось, что ответ нашелся в тонкой картонной папке с перепиской Эдит, ее родителей Альберта и Эрмины, а также дяди Эдит, Отто Лангера, жителя Праги. Мы с сестрой обнаружили эти письма в доме у Курта после его смерти. Отто был одним из младших братьев Эрмины Рот, и по письмам я поняла, что у них были очень задушевные отношения. Во время войны он остался в Праге и регулярно сообщал о развитии событий Альберту, Эрмине и Эдит.
Я смотрю на эти письма, убористо написанные на тонкой, почти папиросной бумаге. Читать нелегко, потому что текст частью чешский, частью немецкий; но все-таки я разбираю, что в сентябре 1938 года Альберт с Эрминой находились в Лондоне. Добравшись до конца папки, я обнаруживаю неопровержимое доказательство: чешский паспорт Альберта Рота со штампом о прибытии в Англию 17 сентября 1938 года. Разрешение было действительно три месяца, но продлялось по мере ухудшения обстановки в Европе.
На основании всех этих документов я прихожу к заключению – казалось бы, самоочевидному, – что Эдит договорилась со своими родителями, что они заберут Курта и привезут его с собой, ведь все даты вроде бы сходились. Мало того, разглядывая маленькие фотографии из альбома Курта, сделанные, когда он на пароме переправлялся через пролив, я узнала в двух людях на палубе Альберта и Эрмину. Все это соответствовало остальным фотографиям в альбоме, на которых они запечатлены на фоне туристических достопримечательностей Лондона, показывая своему внуку Букингемский дворец, смену караула и Гайд-парк.
Но из переписки Эрмины и Отто стало ясно, что сначала они бежали из немецкого Плауэна (где у них был собственный дом) в Прагу, а уже оттуда вылетели в Англию на самолете. А значит, они никак не могли быть с Куртом на пароме. Я ломала голову, как Курт в одиночку мог добраться из Австрии в Англию, пока не наткнулась на запись его беседы с историком Гердой Гофрайтер, которая состоялась в 2011 году, когда ему было восемьдесят шесть лет.
Герда разыскивала детей Холокоста и в связи с этим установила связь с некоторыми членами моей семьи. Курт рассказал ей, что его мать упросила некоего английского офицера в сентябре 1938 года съездить в Инсбрук и привезти его на поездах и пароме, чтобы он не опоздал к началу нового учебного года в Англии.
Я читала запись беседы с Гердой очень внимательно и заметила, что Курт говорил вполне определенно: в «хрустальную ночь» Гуго был в доме на Андреас-Гофер-штрассе один. И снова мне пришлось усомниться, что Курт помнил все, что случилось. В конце концов я пришла к заключению, что обвинять Гуго он начинал всякий раз, когда ему нужно было решить какие-то свои проблемы.
В маленьком, потертом, покрытом пятнами фотоальбоме, который достался мне в наследство, фотография тринадцатилетнего Курта хранится вместе с его любимыми снимками, сделанными в Тироле, в том числе его собаки у виллы Шиндлеров и его родителей. Компактный, очень трогательный альбом, видимо, был очень ценен для него. Он, наверное, знал, что вряд ли когда-нибудь снова увидит Тироль. Вот он и положил туда снимки, снятые во время его переезда через Кале и Дувр.
После прибытия в Англию Курта снимали еще несколько раз. На одном снимке он стоит рядом с матерью – встревоженный, слегка пухлощекий подросток в подпоясанном кашемировом пальто. Он уже в безопасности, но пока еще не освоился в этой новой для себя стране. Он собирался продолжить учебу, которую летом прервали нацисты, исключив его из инсбрукской школы. Теперь он должен был пойти в подготовительную частную начальную школу в Кенте. Даже в обычных обстоятельствах новая школа – это всегда немного боязно. Теперь же Курту предстояло начать все заново в незнакомой стране, да еще притом что все уроки шли, естественно, на английском языке. Это была серьезная проблема, с которой уже успели столкнуться другие дети из его семьи.
Линцский кузен Курта, Джон Кафка, уехал из Австрии одним из первых, в 1933 году, всего только в двенадцать лет. Он сам успел рассказать мне, что как-то в 1932 году лучший школьный друг на перемене сказал ему, что отец запретил им играть потому, что тот еврей. Других евреев в классе не было. Его овдовевшая мать, Клэр Кафка, гражданка Швейцарии, стала задумываться об отъезде из Австрии. Она была предприимчивой и тяготела к загранице больше, чем прочие Кафки.
Клэр посоветовалась со своим зятем из Страсбурга, который пессимистично смотрел на будущее Австрии – особенно теперь, когда нацисты только что получили 33 % голосов в немецком рейхстаге, – и он посоветовал отослать Джона на обучение во Францию, где тот сумеет подтянуть иностранный язык, что пригодится ему в будущем. Вот почему в 1933 году Джона отправили во французский частный пансион.
Когда в 2018 году мы встретились с Джоном в Вашингтоне, он был восхищен, что я говорю по-французски; у него самого было мало возможностей в нем практиковаться. Мы непринужденно разговаривали то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и Джон рассказывал мне о разных этапах своей жизни на том языке, которым тогда пользовался.
Свою частную школу Джон просто не выносил. Через три года, в 1936 году, его мать переехала в Нанси и сняла там маленький дом, он начал ходить в обычную школу и чувствовал себя в ней гораздо лучше. В переломном 1938 году Клэр задалась целью вывезти из Австрии свою старшую дочь Гретль. Тогда уже она была замужем за Карлом Грубером и у пары была маленькая дочь. После долгих препирательств Клэр сумела получить три французские визы, и в августе 1938 года вся семья приехала во Францию. Там они тоже долго не задержались, потому что война полыхала все сильнее, но, по крайней мере, вырваться за границы Германского рейха у них получилось.
