В письмах Марты интересно то, что она совсем ничего не сообщает о собственной дочери, Маргарите, которая, насколько мне известно из книги, найденной на полках в доме Курта, уехала из Вены в Париж в начале 1939 года, на одном из последних поездов. Маргарита была хорошей художницей, с отличием закончила Венскую школу изящных искусств (Kunstgewerbeschule) и стала керамистом и скульптором в венском художественном обществе Werkstätte, вдохновлявшемся творчеством англичан Уильяма Морриса и Чарльза Альберта Эшби, основателей движения «Искусств и ремесел». В Париже недостаток материала заставил ее уменьшить размер своих изделий: она изготавливала керамические пуговицы и булавки, но для домов высокой моды уровня Ланвен, Баленсиаги, Пату и Скьяпарелли.
На обороте одного письма Марта красивым летящим почерком сообщает, как чудесно узнавать хорошие новости, особенно от Курта. Она сознается, что ей тяжело, что София осталась в Вене, хотя они с Зигфридом эмигрировали. Марте было ясно: они с мужем, может, и сумеют воссоединиться с Эрвином, а вот переезд Софии в Америку будет очень трудно устроить. Мне это тоже понятно, потому что никто из них не молод, особенно по меркам того времени: Софии восемьдесят два года, Зигфриду – семьдесят два, а Марте – шестьдесят один.
Марта уговаривает Курта похлопотать за Софию в Англии: «Тебя часто приглашают в гости, так, пожалуйста, пожалуйста, спроси своих любезных хозяев, не могут ли они помочь эмигрировать твоей бабушке». Меня поражает, что эти отчаянные слова обращены к тринадцатилетнему Курту. А что, если он не найдет нужных людей, или его хозяев это не заинтересует, или его просьбы не помогут? Марта предлагает выслать Курту всякие нужные мелочи: зубную пасту и зубные щетки, книгу и цветные карандаши. Она пишет, что недавно отправила краски и карандаши Марианне и теперь она раскрашивает свои письма.
Из письма Эрвина я знаю, что он изо всех сил старается устроить их отъезд, получить визы на Кубу, чтобы оттуда перебраться в Соединенные Штаты, и предлагает кому-то необходимые для этого деньги. 13 июня 1939 года София с Мартой пишут снова, извиняются, что пропустили день рождения Курта (9 июня), и сообщают, что попытки Марты и Зигфрида выехать на Кубу пока «под вопросом», потому что это «очень трудно сделать».
Намерения их к этому времени переменились, и, судя по этим письмам, они очень хотят попасть в Лондон и воссоединиться с семьей. София отмечает, что для нее это лучше, потому что там они могут быть все вместе. Ее очень радует, что Курт с удовольствием ходит в школу: для нее это признак, что ему нравится учиться. Она убеждает его, что «прекрасные золотые годы молодости» (schöne, goldene Jugendzeit) проходят быстро и их нужно использовать как можно лучше. София жалеет, что Курт с Петером учатся не вместе, но, как любая еврейская бабушка, утешается тем, что школы у них «хорошие».
Она переживает из-за погоды в Англии и волнуется, акклиматизировался ли там Курт и его родители. Я улыбаюсь, читая это. Еще в 1980-х годах, когда я училась в австрийской школе, австрийцы твердо верили, что погода в Лондоне ужасная, и я, помню, все время повторяла, что лондонцы не всегда живут в тумане.
В письме без даты, написанном, наверное, в первые дни лета 1939 года, София снова обращается к своему любимому «Куртерлю», благодаря за открытку, присланную им с каникул, которые она считает заслуженными после утомительного учебного года. Она спрашивает об оценках, огорчается, что у него пока не появилось возможности познакомиться с Георгом, с которым, как ей кажется, Курт хорошо поладит. София сообщает, что пока еще нет ясности, куда они поедут, и что их задерживает операция на глазах, которую нужно сделать Зигфриду. Он сам пока еще в санатории, а тетя Мария неотлучно ухаживает за ним. София просит Курта подробно писать о своей жизни, потому что ей все интересно.
На обороте письма Софии Марта напечатала на машинке свои новости. О себе она почти ничего не сообщает, зато во всех подробностях рассказывает, как старается перезнакомить между собой следующее поколение. Она тоже хочет, чтобы Курт с Георгом познакомились; интересуется, не сменил ли интерес Курта к спорту его любовь к почтовым маркам, но на всякий случай вкладывает несколько марок в конверт. Они выпущены еще до аншлюса, и она просит Курта сообщить, нужны ли они: если да, она пришлет еще, и он сумеет поменяться с другими коллекционерами. Она предлагает собрать для него целый пакет. К сожалению, пишет она, еды послать нельзя, так как это запрещено.
Марта сообщает Курту, что сестра Георга, Иоанна, которую она называет «Ханнерль», уже выучилась английскому языку и что Марианна сейчас проживает в американском Лексингтоне, в большом доме у некоего священника, и собирается в скаутский лагерь. Чудесно, замечает Марта, что Марианна научилась жарить картошку на костре, когда вместе с Куртом в Игльсе они каждое лето играли в саду, – сейчас, в Америке, это ей очень пригодилось.
Меня поражает, какой заботой дышат письма Марты и Софии. А упомянутые Мартой почтовые марки напоминают мне, что Курт продолжал собирать их, уже став взрослым. Я звоню своей сестре, Софии, и спрашиваю, что ей известно о судьбе его коллекции; она отвечает, что хранит ее в двух больших сумках и привезет в Лондон, когда в следующий раз приедет из Парижа.
6 июля 1939 года София пишет снова – в этот раз о том, как рада она получить письмо от Курта, и о том, что Марта, узнав об этом, «целый день носила в сердце радость». София убеждает: «Пожалуйста, Куртерль, дорогой, пиши мне еще, рассказывай, как тебе живется, какие оценки ты получаешь в школе и куда поедешь на каникулах. О тебе мне интересно знать все-все». Письмо Софии продолжает Марта, сообщая Курту, что выслала ему баночку крема Nivea; если она дойдет хорошо, она пошлет ему небольшую посылку.
София сообщает, что на эмиграционном фронте все зависло, они делают все, чтобы оказаться в Англии, но это «очень, очень трудно». София пишет: «Эрвин нажимает на все кнопки, которые только могут помочь». Она замечает, что он, «естественно, хотел бы, чтобы родители приехали к нему как можно скорее, но Эрвин пробует получить для меня письменное разрешение и надеется, что скоро у него все получится». В этих строках я чувствую некую напряженность между Гуго и Эдит, живущими в Лондоне, и Эрвином, находящимся в Америке: всех их волнует судьба Софии, старейшей из трех членов семьи, оставшихся в Вене, которой вряд ли достанется виза.
Я проверила, остались ли еще письма в видавшей виды картонной папке. Нет, больше не оказалось ни одного. Голоса из Вены, кажется, замолчали. Связь Курта с горячо любимыми бабушкой и теткой оборвалась.
В тот же день, когда София писала свое письмо, то есть 6 июля, во французском курортном городе Эвиан по инициативе США открылась международная конференция, которая сыграла значительную роль в судьбе остававшихся в рейхе евреев. В работе участвовали представители тридцати двух стран. Каждая делегация выражала горячее сочувствие тем, кого не допустили к работе, но не предлагала ничего конкретного, ссылаясь то на экономические сложности, то на высокую безработицу.
Британцы только что сильно ограничили еврейскую иммиграцию в Палестину, потому что тамошние арабы вели себя неспокойно; можно сказать, закрылась одна из самых главных дверей – для всех, кроме тех, которые готовы были рискнуть и въехать нелегально. Президент Соединенных Штатов Рузвельт осудил «хрустальную ночь», но на него сильно давили внутренние политические силы, всячески сопротивлявшиеся иммиграции, которая грозила сокращением рабочих мест и сбоями в реализации социальных программ в стране, только-только начавшей выходить из депрессии.
