Пролог, год 571
[1] от основания Рима
ВИЗИТ РАЗБОЙНИКОВ
— Доминус, доминус, вот напасть-то! — бормотал Диодокл, кланяясь так истово и так низко, что кружочек желтого света плясал на его лысом темени боевую пляску. — Разбойники в усадьбу рвутся.
— Что ж не ворвались-то? — спросил я. Мягко спросил, но чуток с насмешкой. Диодоклу не привыкать к такой манере. А вот многих злило и до сих пор злит, особенно Катона. Как он там в Риме? Вольготно ему без меня.
— Так мы не пускаем! — гордо выпрямившись, заявил Диодокл.
Глядя на его физиономию, плутовскую, морщинистую и одновременно наигранно-грозную, я расхохотался.
Смех тут же отозвался острой болью в левом боку, так что я невольно стиснул зубы, улыбка перешла в напряженный оскал, а смех — в противный хрип.
— Доминус? — на физиономии Диодокла изобразился вопрос.
Я отвернулся — не хотел, чтобы он видел гримасу муки на моем лице. Проклятая боль в боку появлялась все чаще, мешала ездить верхом, бегать, ходить, теперь вот не дает смеяться. Старость… Разве я стар? Не так давно я миновал рубеж в пять десятков. В битве при Заме многие мои центурионы-ветераны были куда старше меня нынешнего, у большинства серебрились виски, другие брили начисто голову, чтобы скрыть лысины. А ведь они не сидели все эти годы в таблинии
[2], а стояли вместе со своими центуриями, ожидая атаки, а потом шли быстрым шагом, наступая, орали до хрипоты, выкрикивая команды, и рубились с врагом. Я сейчас, пожалуй, не выдержал бы и четверть часа в таком бою.
— И много разбойников? — спросил я, вновь поворачиваясь к Диодоклу.
Боль сидела под кожей маленьким цепким зверьком, точила зубы о ребра. Я пытался ее обмануть сном, голодом, чтением книг. Она иногда уступала, но с каждым днем все более и более неохотно. Потом, верно, взбесится, как случается с псами, изойдет пеной, будет биться в судорогах и прикончит меня.
— Негодяев набралось достаточно, целая шайка. Наши все вооружились, чтоб им противостоять.
За долгие годы войны Диодокл набрался военных терминов, прислуживая в моем шатре командующего. Наши — это двенадцать домашних рабов, включая старуху-кухарку и ее, дочь, что стряпают на всю фамилию
[3]. Кроме рабов, в доме есть еще три отпущенника, в том числе Диодокл. Наверняка бравая моя армия растащила все ножи с кухни, садовник встал с киркой на одно колено, как легионер, который устал ждать вражеской атаки. Гастаты, принципы, триарии
[4] кухни и сада. О да, грозная сила, такие остановят самого Ганнибала.
Я представил, как они выстроились возле ворот, которые можно вышибить самодельным тараном. Каменная ограда, правда, высока, и башни по углам, как в крепости. Но чтобы оборонять усадьбу, надо созвать моих арендаторов-ветеранов. Тогда мы смогли бы дать бой нападавшим. Но стоит ли?
— Ганнибал у ворот, — прошептал я.
— Что ты сказал, доминус? — Диодокл старел вместе со мной. А вернее — быстрее меня. Тугоухость у него от пристрастия к купанию в холодной воде. Впрочем, и я давно слышу не так хорошо, как прежде. А ведь бывало — я, стоя у своей командирской палатки, мог различить, о чем шептались у преторских ворот лагеря
[5] караульные.
— Спроси, приятель, чего им надобно. В усадьбе нечего брать. Разве что кровать мою утащат или с кухни глиняные горшки заберут. Золото и серебро в Риме.
Я не лукавлю — почти. Серебро в доме есть — столовый прибор заперт в денежном сундуке, что стоит в атрии
[6]. Ну что ж — пусть забирают. Я не стану за него драться — умирать за кувшин и пару кубков смешно. А в усадьбе, кроме меня и слуг, никого.
— Я им так и сказал, — закивал старикан, — а они ни в какую не желают уходить, требуют, чтобы их допустили в атрий, на тебя поглядеть. Кричат: не уйдем, пока не узрим Сципиона Африканского, спасителя Рима. Врут, конечно. Как ворота откроем — так они всех нас и порешат. Всех до одного.
— Не вырежут. Пусть заходят. Я приглашаю.
Супруги моей Эмилии в доме нет. Зачем ей тосковать в Латерне близ Кум, почти в изгнании, если она может жить в Золотом Риме? Практически вся наша молодость прошла с Эмилией врозь — командуя армиями, мне доводилось лишь ненадолго появляться дома, чтобы провести несколько дней или месяцев в супружеской спальне. Обычно эти наши жаркие ночи (да и дни) заканчивались очередной беременностью Эмилии, и наши четверо детей — тому подтверждение.
Я поднялся. Боль тут же цапнула острым когтем так, что сделалось жарко, а потом холодно и липко от внезапно выступившего пота. Ран я знал не так много, а те, что случались, скрывал. Эту боль тоже скрываю, она рвет меня изнутри, и с нею не сладит никто, даже тот щеголеватый лекарь, красавчик-грек, что заглянул в прошлом месяце ко мне из Рима. Его тайком от меня на свои же деньги призвал преданный Диодокл. Бедняга, он и не мыслит, как будет жить без меня и что станет делать. Но этот страх перебарывается, как и любой другой. Люди уходят, а ты продолжаешь свой путь. Мы просто передаем друг другу светильники жизни, как отходящий ко сну вручает лампу из своей спальни тем, кто идет в триклиний продолжать пирушку.
Диодокл откинул передо мной кожаную занавеску, что отделяла таблиний от атрия. На бронзовой подставке тлел один-единственный светильник. Я едва различал ровный каменный пол, блеск дождевой воды на дне крошечного бассейна. Подошел к каменной скамье и сел. Боль чуть стихла, и я осторожно перевел дыхание.
Диодокл протрусил мимо — во двор с приказом отворить ворота и впустить незваных гостей.
Но прежде разбойников прибежал Аккий, принес еще два светильника, зажег и повесил бронзовые лампы на стойку, дыма прибавилось, а вот света — чуть. Про Аккия стоит рассказать отдельно, его история поучительна, хотя и странна для раба. Сейчас он услужлив, а прежде…
