Итак, женщины вместе со своими дерзкими служанками, Диодоклом и двумя крепкими рабами для охраны отбыли на базар. Я попросил их позаботиться о закупке снеди с учетом нового гостя.
Как это ни удивительно, но питье Филона помогало, и в тот день я почти не чувствовал боли.
Тиберий Семпроний прибыл верхом в сопровождении всего лишь двух рабов. Свита чрезвычайно скромная, а по нынешним временам поступок еще и неосмотрительный. Я попенял ему и напомнил, что в письме упоминал о разбойниках.
Тиберий рассмеялся:
— Мой меч при мне! — тут он положил ладонь на рукоять спаты. — Думаешь, я бы не сумел отбиться от кучки сброда?
— Они не сброд, а бывшие солдаты, потерявшие дом, землю и семью.
Ехать без серьезной охраны было не то что неосмотрительно, а просто глупо. Но у каждого из нас в душе спит зернышко подобной глупости, и противиться ей мы не в состоянии — она или губит нас, или возносит — некоторых буквально — на Олимп, и тут неведомо, как выпадут кости.
Впрочем, такая бездумная дерзость очень даже понятна в Гракхе — его отец угодил в ловушку, расставленную Ганнибалом, и погиб, отбиваясь от напавших на него пунийцев. Верно, и сын его подспудно мечтал попасть в такую же роковую ситуацию и проверить, сможет ли он сдюжить там, где отец его пал. Он только с виду человек рассудительный, а по характеру — необыкновенно горяч и способен на действия отчаянные — помню, когда я посылал его в разведку, так он в три дня верхом проскакал расстояние от Амфиссы до Пеллы, дабы удостовериться, что Филипп Македонский ничего не затевает против Рима.
* * *
Мы отправились в баню. Долго сидели в жарко натопленном терпидарии на скамье, попивая разбавленное вино. Я позволил себе сделать несколько глотков, всякий раз опасаясь, что снова накатит тошнота. И позавидовал Гракху — крепости его тела, больше подходящего двадцатилетнему юноше: под кожей ни капли жира, широкие плечи, руки если и не могучие, то явно сильные, способные бросать пилумы и рубиться мечом в сече.
— Ты не задумывался о женитьбе, Тиберий?
— О, вот о чем речь! Теперь понятно, почему ты меня вызвал так спешно. Но, кажется, Корнелия уже просватана за молодого Назику. Неужели ты передумал? — в его голосе послышался явный интерес.
— Старшая не для тебя, ты разведешься с нею через месяц, поверь мне на слово. А вот младшая — действительно чудо, уверяю тебя. Когда она вырастет, за нее будут свататься цари.
— Сколько ей?
— Десять.
— Ты смеешься? Еще нужно ждать лет шесть, не меньше. Я люблю женщин, но не детей…
— Я не женитьбу тебе предлагаю, а обручение. Я не могу ждать, Тиберий. Я умираю.
Он на миг опешил, потом внимательно оглядел меня, взгляд его ощупал мои выпирающие под кожей ребра, отметил землистый цвет кожи; запавшие глазницы, заострившиеся скулы.
— Ты уверен?
Почему, когда речь заходит о смерти, все именно так и спрашивают — уверен ли ты, что умрешь? Конечно же уверен! Никому не удавалось этого избежать. Чтобы быть бессмертным, надо бессмертным родиться. Я не могу взойти на небо, чтобы поселиться в синем небесном храме, как писал в стихах своих Энний. Однажды мне снился подобный: колонны его — клубящиеся облака, сквозь синеву вечереющего неба сверкали первые крупные звезды — куда крупнее, чем их можно видеть на земле. Но это только сон, и, в отличие от прежних, он ничего не пророчит.
Я умру, меня положат в гробницу, не предавая тело огню — так требует культ нашего рода, завещанный предками-этрусками.
— Да, уверен. И времени осталось чуть, — поразительно, как буднично это прозвучало, будто говорил я о поездке в Испанию или Азию. Может, чуть дальше. — Держусь благодаря настойкам гречонка-лекаря. Но сколько дней мне это добавит? Может быть, месяц. Я спешно устраиваю свои дела, пишу дополнения в завещание. Мне бы хотелось знать, что моя любимица свяжет свою жизнь с достойнейшим человеком.
— Я должен ее увидеть.
— Конечно же. Прямо сегодня. Она вырастет прекрасной женщиной и станет матерью замечательных сыновей.
— Я уже был женат когда-то, — сказал Тиберий, помолчав. — Женился и вскоре ушел на войну с Антиохом. Больше мы не свиделись. Моя жена умерла при родах. Младенец тоже умер.
— Этого я не знал.
— Наши семьи не особенно дружат. Во всяком случае, не так, чтобы звать на первую тогу сына или на обручение дочери или на свадьбу… Она из неизвестной семьи, дочь фермера, ее старшие братья пали в битве при Каннах. Я иногда навещаю ее старика-отца.
* * *
Малышка Корнелия увидела Семпрония таким, каким я хотел, чтобы она его увидела — в новенькой, красиво уложенной тоге, прогуливающимся со мной по саду. Я выглядел куда старше своих лет. Гракх — намного моложе своих тридцати пяти. Корнелия, вернувшись с матерью и сестрой с базара, вбежала в сад и выкрикнула дерзко:
— Отец, ты послушай, у нас пытались украсть кошелек. Но я все увидела сразу и укусила воришку за руку! Он так завизжал! — она была довольно высокой для своих десяти, еще худая, как и положено ребенку, тонкая, быстрая…
Но как хороши были ее глаза, как сверкали на солнце волосы, и в детских чертах угадывалось совершенство будущей красоты, в грации движений — очарование еще не расцветшей женщины.
— О, мой маленький смелый боец! Будь ты мужчиной, ты бы командовала легионами в битве! — воскликнул я.
Я увидел радостную улыбку на губах Тиберия и слегка кивнул — скорее сам себе, нежели ему.
— Это Тиберий Семпроний Гракх, он был народным трибуном, — представил я гостя дочери.
Чуть выделив голосом два слова — народный трибун.
И по тому, как она глянула на Тиберия, как вспыхнули ее глаза, понял, что угадал с ее судьбой. Пускай за нее будут свататься цари, сердце она отдаст народному трибуну.
* * *
Потом пришли Эмилия и моя старшая любительница золотой посуды. Стали говорить о покупках, о грядущем обеде. Вскоре девочки ушли с Гракхом показывать ему сад, а мы с Эмилией остались.
— Жених для нашей малышки? — Эмилия всегда была проницательна.
— Тебе он не нравится?
— Ты должен был посоветоваться со мной!
— Есть хоть одно слово против?
— Умный, плебей, достаточно богат, не транжира. Правда, в прошлом народный трибун. Кажется, ты всех их считал бездельниками?
— Только не Гракха.
— Не староват ли он для малышки? Скинь он годков хотя бы десять, был бы для нее в самый раз. Но она достигнет расцвета, когда ему исполнится шестьдесят.
Я ощутил ее раздражение. При всем своем искусстве владеть собой она не смогла утаить досады. В ее голосе звенели хорошо мне знакомые льдинки раздражения.
— Причина не годы. Что ты скрываешь? — За много лет я научился разгадывать даже самую искусную игру Эмилии.
