Вернее, я просто не захотел знать и разобраться, ведь отдельные слухи доходили до моих ушей.
Несчастные локрийцы первым делом послали посольство ко мне с жалобой на притеснения. В свое оправдание могу сказать, что не они одни донимали меня в те дни многословными прошениями. Каждый день поутру, едва я вставал, Диодокл сообщал, что в атрий дворца пожаловало чуть ли не полсотни людей и у каждого при себе написанная на дощечках или на папирусе жалоба. Многие приходили по три или четыре раза. Выслушать всех я просто не мог. Одна, две фразы, скорее из вежливости, чем по существу дела, и секретарь забирал прошение. Потом, когда появлялось время, я разбирал дела. Сейчас не могу сказать точно, видел ли я жалобу на Племиния, или она так и осталась лежать непрочитанной среди прочих.
Я написал и остановился… Тут отчетливо вспомнил, что жалобу локрийцев я все-таки прочел. Вернее, прочитал ее мой секретарь. Чтобы не тратить попусту время, я велел зачитывать жалобы местных обитателей за обедом. Обедали мы вместе с Гаем Лелием и с моим братом Луцием.
Луций, услышав жалобы локрийцев, заявил:
— Я бы на их месте был только рад. В Локрах появится новое племя от Племиния — сильное, могучее, бесстрашное, — и он сам рассмеялся своей шутке.
Надо сказать, что в Луции проявилась одна очень неприятная черта, которую я приметил еще в Испании. Поначалу весьма незлобивый, готовый помиловать любого, не смевший отдать приказ убивать во время штурма людей на улицах захваченного города, с годами он сделался поразительно жесток. Жестокость проявлялась в нем как приступы лихорадки — в один день он мог быть милостивым и снисходительным, а в другой становился безжалостным, причем совершенно бездумно, без всякой пользы для дела, а даже чаще во вред. Кажется, эти приступы бессмысленной жестокости начались у него с той поры, как Племиний высмеял моего брата после взятия испанского Оронгония, осадой которого Луций командовал. Во время штурма Луций приказал щадить даже застигнутых на улицах, убивать только тех, кто будет с оружием вступать в бой. Проявивший милосердие и жестоко за это осмеянный, брат мой решил, что доблесть подтверждается кровью. И с тех пор, если Луций руководил осадой какого-нибудь городишки, побежденных он более не щадил.
— Локрийцам нужен именно такой человек, как Племиний, — отозвался я, — чтобы навсегда отбить охоту к мятежу. Прежде они передались Ганнибалу, не стоит забывать об этом. Уход от Пунийца не отменяет первую измену.
* * *
А меж тем в злополучном городе два наших отряда дошли до открытой вражды друг с другом. Началось все со ставшего обычным ночного грабежа. Один из солдат Племиния забрался в дом, похитил драгоценный кубок и пустился наутек, но хозяин дома с братом погнались за ним. Вряд ли они смогли бы отнять у солдата ворованное. Но столь беззастенчивый грабеж внезапно лишил локрийцев страха. Впрочем, погоня была недолгой — на свою беду (и не только на свою) солдат-воришка столкнулся на улице с отрядом, который вели оба военных трибуна. Выслушав потерпевших, Сергий и Матиен велели немедленно вернуть украденное. Но не тут-то было — на крики и брань сбежались дружки похитителя кубка, начался спор, и вскоре дело дошло до драки. Силы оказались не равны, Племиниевых солдат крепко побили, а многих даже ранили. Проходимцы кинулись к своему командиру, принялись жаловаться на трибунов и с удовольствием донесли, что во время уличной драки Сергий и Матиен поносили легата последними словами. Племиний взъярился, тут же собрал людей и отправился с ними к трибунам, приказал ликторам схватить их, раздеть и высечь розгами. Его люди, выполняя приказ, набросились на трибунов, стали срывать с юношей одежду и сечь. Те сопротивлялись, бились яростно, опять началась свалка, на крики подоспели солдаты из отряда трибунов. Племиний был куда выше рангом — легат с пропреторскими полномочиями, то есть как легат, представлявший особу консула и его власть в Локрах. Однако солдаты не просто отбили военных трибунов из рук ликторов, но и принялись бить этих самых ликторов, а потом набросились на самого Племиния, пустив в ход поначалу только кулаки. Легат сопротивлялся. И хотя меч у него отобрали, нападавшим долго не удавалось повалить силача на землю, и он, пожалуй, больше раздавал ударов, нежели получал. Нападавшие, сами избитые и окровавленные, обозлились до крайности из-за того, что толпой не могут справиться с одиноким бойцом. Военные трибуны подбадривали своих и, наверное, даже позабыли, что находятся в войске, а не на гладиаторских играх. Наконец люди военных трибунов сбили Племиния с ног и уж теперь разошлись на славу. Его не только избили так, что весь он был залит собственной кровью, но и отрезали ему нос и уши, и бросили так на улице, будто покалеченную собаку.
Об этом мне донесли в Мессану, где я в тот момент находился. Я немедленно прибыл на своей гексере
[88] разбирать дело. Племиний, изуродованный и окровавленный, встретил меня в порту и взошел на корабль. Его вид был ужасен — черная рана на месте носа, все лицо тоже черное от синяков, голова обмотана, на месте ушей повязка набухла кровью — раны пока еще не закрылись. Он ничего не сказал мне про то, что велел высечь трибунов, как нерадивых солдат. Лишь пожаловался, что во время спора на него набросились люди Сергия и Матиена, избили его ликторов, избили его самого, а потом изуродовали. И при этом трибуны поносили не только самого Племиния, но и меня (что как потом выяснилось, оказалось враньем).
Я так торопился, что решил не сходить на берег, и вызвал трибунов к себе на корабль. Я сидел на палубе на курульном стуле, как и положено консулу, Племиний стоял у меня за спиной. Он снял свою нелепую повязку, похожую на те, что повязывают старики, когда у них по вечерам ноют зубы, так что черные раны, сочащиеся гноем и кровью на месте ушей, сделали его вид еще более жутким. Мальчишки-трибуны сообразили, что их обвиняют в мятеже, ибо легат, имеющий право на ликторов, представляет империй и власть Рима. Трибуны смешались, стали умолять о снисхождении, вместо того, чтобы изложить свою версию событий и оправдаться. Я махнул рукой, мол, недосуг мне их слушать, велел заковать их, посадить под арест до дальнейших разбирательств, а всю власть в Локрах предоставил Племинию.
В тот же день я отбыл назад в Мессану.
Мое пренебрежение стоило юным трибунам жизни. Едва мой корабль вышел из порта и взял курс на Мессану, как Племиний приказал подручным притащить к себе пленников, привязать к столбам и пытать всеми пытками, какие только придут на ум. Устав наблюдать за муками своих обидчиков, он подскакивал к нечастным и пускал в ход кулаки или собственноручно жег их раскаленным железом. Он замучил их до смерти, но не насытил свою ярость. Легат даже не позволил похоронить трибунов, а велел бросить тела в канаву, будто это были в самом деле изменники. После чего начал допытываться, кто из локрийцев ездил ко мне подавать жалобу. Составив список недовольных, Племиний с отрядом подручных лично врывался в их дома и уж тут буйствовал, будто ураган на море.
Без всякой надежды на умиротворение легата локрийцы отыскали каких-то тихих старичков, что сидели по домам и не попадались римлянам на глаза, записали все свои обиды, вручили посланцам свитки и тайком рано поутру отправили из города на торговом корабле — будто бы с товарами в Неаполь, а на самом деле с жалобой на Племиния в римский сенат.
