Как раз в это время Катон, возмущенный моими действиями на Сицилии и прежде всего моими упражнениями в гимнасии и чтением греческих «книжонок», пылая праведным гневом и видя уже тогда себя защитником римских традиций, также отправился в Рим с донесением. Так что встреча локрийских послов и моего квестора едва не сделалась для меня роковой. Многие спросят, как мой квестор сумел уехать из лагеря без моего разрешения. Так в том-то и дело, что я не просто дал ему позволение ехать, я отправил его с поручением добыть мне денег на постройку кораблей и осадных машин для предстоящей экспедиции, а также продовольствие и одежду. Кое-кто мог подумать, что я собираюсь осаждать Карфаген. На самом деле речь шла о небольших крепостях — таких как Утика.
Вместо помощи Катон нажаловался на меня отцам-сенаторам.
Могу представить, что творилось в Риме. Как явились локрийские послы перед сенаторами — в темных скорбных одеждах, будто на похоронах, обвязав на греческий манер лбы шерстяными повязками, держа в руках масличные ветви. Как красочно несчастные локрийские старики расписывали злодеяния Племиния перед стариками-сенаторами. Какой поднялся крик, когда они были выслушаны, и какие проклятия посыпались на мою безрассудную голову. Самого Племиния почти что не обсуждали — его вина была очевидной, вряд ли у кого-то возникали сомнения в том, что легата ждет тюрьма, особенно после того как стало известно о казни военных трибунов. Сенаторов волновало другое — каково мое участие в этой истории, знал ли я злодеяниях Племиния, поощрял ли, или даже сам отдавал приказы о грабежах и убийствах? Локрийцы на все вопросы дипломатично отвечали, что моя роль им неизвестна, что они обращались ко мне, но ответа не получили; по какой причине, не ведают. Сенат тут же отрядил целую делегацию разбираться с Локрами и Племинием, ясно видя, что подобные бесчинства в городе, который сдался на нашу милость и чьи жители помогали нам против Ганнибала, могут оттолкнуть союзников от власти Рима.
Умница Эмилия, вызнавшая обо всем происходящем в сенате от своей родни, тут же прислала мне подробное письмо, передавая, что говорили локрийцы против меня, и подробно пересказала речи Катона, хотя знала их только из вторых рук. Письмо жены я получил заблаговременно, еще до того, как посольство добралось до Локр. Тогда-то я и понял, что совершил опасную ошибку, и поначалу не ведал, как ее исправить. Первым порывом было отправиться в Локры и немедленно взять Племиния и его подручных под стражу, назначить новых людей, то есть исправить немедленно то, что надобно было исправить намного раньше. Но это было первым и совершенно неверным порывом. Я понял, что мои запоздалые действия будут служить доказательствами моего пренебрежения и как бы признанием моей личной вины, к тому же я отниму у посланцев сената удовольствие навести порядок в несчастном городе. То есть это все равно, что отнять у собаки мясную кость — даже самый добродушный пес непременно вцепится в руку. Так что пускай посланцы сената сами наводят порядок в Локрах и исправляют мои ошибки. К тому же попытка опередить посланцев сената станет косвенным признанием не только вины (от этого не уйдешь), но и позорной слабости, низкого заискивания. Чего я как командующий позволить себе никак не мог.
Посему, вместо того чтобы обрушить свой запоздалый гнев на Племиния, я спешно занялся приготовлением к походу — то есть кораблями, припасами, войском, отменив всякий отдых и лично проверяя каждую центурию. Мне тем временем доносили, что претор и его спутники, присланные из Рима в Локры, взяли Племиния под арест и вместе с главным обвиняемым посажены в тюрьму еще тридцать два человека из окружения легата. Здесь же, в Локрах, претор провел предварительные слушания по делу. А затем послы начали наводить порядок. Солдат вывели из города и заставили разбить лагерь под стенами, а в город запретили соваться, приказав выставить караулы у городских ворот. Все награбленное велено было вернуть, женщин и детей, похищенных из семей, также постановили возвратить, ну а прежде всего — вновь наполнить сокровищницу храма Прозерпины. Настоящий суд над арестованными должен был состояться в Риме, так как судить их мог только римский народ.
Много лет спустя, уже во второе мое консульство
[89] Племиний, все еще сидевший в тюрьме и так и не получивший приговора от римского народа, попробовал сбежать. У него были друзья и родня в городе — человек этот умел при всей своей свирепости и вспышках бездумной жестокости повсюду приобретать верных друзей и даже почитателей, — в итоге его люди сумели устроить что-то вроде бунта в Риме — там и здесь запалили пожары и даже попытались выломать ворота тюрьмы. По всей видимости, Племиний надеялся на мою помощь, пускай и совершенно необоснованно. Сбежать он не сумел — его спешно перевели в нижнюю часть Мамертинской тюрьмы, где он и умер вскоре. Хотя у меня есть подозрения, что охранники задушили его в ночь бунта, чтобы не дать вырваться на свободу.
* * *
Но вернусь к прерванному рассказу. Обеспокоенный делом Племиния, я принялся готовиться к предстоящему походу в Африку с таким рвением, будто уже завтра армия должна была садиться на корабли.
Когда претор и его спутники добрались до Сиракуз, все было готово к их встрече — роскошный обед во дворце в честь их прибытия, а на следующий день — смотр войск и примерное морское сражение в гавани. Посланцы сената были в восторге, в Рим они отбыли с донесением, что армия моя выше всяких похвал, а поражение Ганнибала неизбежно.
Опасность моего отстранения миновала.
* * *
Я отложил стиль и задумался. Как часто наша судьба зависит от чьего-то неверного решения. Не пошли я Племиния в Локры, а назначь его готовить оснащение к экспедиции, он бы отправился со мной в Африку и славно бы послужил мне под Замой или во время осады Утики. Многие люди остались бы живы, в том числе эти мальчишки — Сергий и Матиен, не говоря о локрийцах, которым бы не довелось претерпеть столько лишений. Одна нелепая ошибка, которую так легко можно было не совершать, но трудно оказалось исправить, сломала десятки, если не сотни судеб. Пожалуй, это был единственный случай, когда я мечтал вернуться назад и исправить содеянное.
Но потом я вспомнил об азиатской кампании и подумал, что нет, не единственный…
Времени до заката оставалось еще немало. Но мне вдруг расхотелось вести свои записи. Не позвать ли немедленно Ли-кия и приказать бросить в огонь папирус? Зачем людям знать об ошибках и промахах Сципиона, о его слабостях, о его растерянности, о его боли? Разве не должен я оставаться в глазах потомков полубогом?
И все же я не стал жечь папирус и решил продолжать свои записи.
Глава 4
В АФРИКУ!
Стоит ли описывать наши сборы? Они были хлопотны и требовали сложнейшей организации. Прежде всего, предстояло решить, кого взять из солдат, а кого оставить из-за нездоровья. При нехватке войска был соблазн отправить в Африку всех подряд. Но это означало — ослабить свою главную ударную силу. Много негодных солдат — скорее обуза, чем военная мощь, Канны меня этому хорошо научили. Я приказал выбрать из каннских ветеранов только здоровых и полных сил, а больных и слишком старых заменить на новых, набранных в Италии.
