— А вот Собонизба… — продолжал Лелий. — Ее взгляд обещал каждому нежность. Ее влажные губы всегда были полуоткрыты. Каждое ее движение говорило о вожделении. Мне кажется, ни один мужчина не смог бы устоять перед ее чарами. И если бы Гасдрубал не отдал ее Сифаку, а прислал бы тайком к тебе в лагерь, боюсь, Карфаген не был бы повержен.
— Я бы не устоял? — Моя улыбка была как никогда ироничной.
— Ты-то уж точно!
— А ты? — спросил я со смехом.
— О, я… Я бы согласился на что угодно. По счастью, эта женщина не пыталась меня очаровать.
* * *
Как было уже сказано, Собонизба в этот раз не сопровождала Сифака в походе, оставалась в царском дворце в Цитре. Она вышла навстречу Масиниссе, пала перед ним на колени и в слезах начала умолять, чтобы царевич не отдавал ее римлянам как жену поверженного царя, ибо она, дочь карфагенского аристократа, не переживет плена и позора. Масинисса должен ее спасти ради их давней встречи и расторгнутого отцом обручения. Нумидиец помнил ее еще девочкой, а увидел зрелой роскошной женщиной. Женщиной, которая одним взглядом, одной фразой могла покорить мужчину. Очарованный карфагенянкой Масинисса в тот же день решил устроить свадьбу и жениться на ней.
Тем временем Лелий прислал мне в лагерь пленных во главе с Сифаком. Солдаты высыпали из палаток подивиться славной добыче. В самом деле, что за перемена судьбы — когда-то я рисковал жизнью, чтобы встретиться с этим человеком и заключить с ним союз, а теперь он предстал предо мною в оковах, жалкий, с трясущимися губами, с растрепанными седыми лохмами, в одежде, пускай и дорогой, но неряшливой и грязной.
Несколько дней спустя весть о браке Масиниссы с царицей дошла до моего лагеря.
Пленный царь пришел в такую ярость, что выл зверем и катался по земле. Потом, встав предо мной на колени, порвал на себе одежды и заявил, что его околдовала эта чума, забрала его разум, он говорил ее языком, шептал ее слова и в союз с Карфагеном вступил против своей воли. Эта женщина сумеет наверняка и моего юного союзника сделать снова врагом Рима, заставит царевича, когда наступит час, изменить и ударить мне в тыл во время битвы.
Сифака держали в оковах, и он как будто с этим смирился, но только заходила речь о его супруге, как тут же начинал рваться из железа, калечась до крови, — ничто его не волновало, кроме этой женщины. Он раз за разом повторял, что она, едва увидев Масиниссу, прыгнула к мальчишке на брачное ложе, клялась перед божествами Сифака и отдалась на ложе прежнего мужа новому во дворце в Цитре. Он бормотал об этом непрерывно, и пока говорил, глаза наливались кровью, с губ срывались капли слюны, старик делался почти что больным. И я охотно верил, что царице ничего не стоит склонить молодого Масиниссу на сторону Карфагена. Поэтому я написал Лелию и потребовал привезти царицу в мой лагерь как пленницу.
В ответ я получил послание, что карфагенская красавица умерла.
* * *
— Однако Масинисса сумел отказаться от этой женщины, — напомнил я Лелию в том нашем разговоре. — И если он не отправил ее мне, то предал смерти, устранив угрозу.
Лелий усмехнулся.
— Это он так сказал.
— Неужели он сумел ее где-то укрыть и она жива?
Я вдруг представил, что она все еще живет где-то среди кочевых племен, ночует в шатре, а днем поднимается на ближайший холм, выглядывая, не приедет ли к ней ее ненаглядный царевич (вернее, ныне царь). И если ей удастся переманить Масиниссу, под рукой которого теперь находилась вся Нумидия, на сторону Карфагена…
— Нет, Риму нечего бояться, — заметил Лелий, как будто угадав мои мысли. — Она умерла. Но не из рук Масиниссы взяла она яд.
— Я не просил ее травить, всего лишь потребовал от Ну-мидийца, чтобы он передал ее в руки Рима как законную добычу.
— Ну да, а потом она бы прошла вместе с Сифаком в триумфе за твоей колесницей. Назад в Африку она бы не вернулась, осталась в Риме.
— Если она была так неотразима, как ты говоришь, то склонила бы унылого Катона на сторону Карфагена, — пошутил я.
— Полагаю, сначала она бы склонила тебя. И сенаторы хором обвиняли бы тебя в предательстве. Ведь она только поначалу не хотела ехать в твой лагерь, а потом согласилась и даже упрашивала Масиниссу, чтобы он отдал ее тебе как залог прочного союза Нумидии с Римом.
— Ты серьезно? Так и говорила?
— Слово в слово. А сколько грустной покорности было в ее склоненной милой головке, в опущенной долу глазах с длиннющими ресницами. Она не плакала, а вот Масинисса весь дрожал, слезы катились по его щекам, а потом он метался по комнате как лев в клетке и рычал, что ни за что ее не отдаст. Никому! А она опустилась перед ним на колени, обвила его руками и прошептала, что всегда его любила, с того мига, как увидела много лет назад. А за старика Сифака вышла лишь по принуждению отца. И все равно час за часом, день за днем в мыслях устремлялась она к своему обожаемому возлюбленному. О, надо было видеть и слышать, как она это говорила! Ее слова могли разбить любое сердце.
— Так что же случилось?
— Все просто, Публий, все просто. Прибудь она к тебе в лагерь, вы бы сделались смертельными врагами с Масиниссой. Ты бы и сам не заметил, как быстро очутился в ее постели. А что бы случилось дальше, я боюсь даже гадать. Быть может, Масинисса убил бы тебя. Быть может, ты — его. При любом исходе нумидийской конницы нам не видать. И победы над Карфагеном тоже.
— Но Масинисса отравил ее!
— Ни один мужчина не смог бы устоять перед чарами этой женщины, ни один бы не смог дать ей яд.
— Она отравилась сама?
— Тоже нет. Но то, что не мог сделать мужчина, свершила женщина. В Цитре, во дворце оставалась жить одна из женщин Сифака, которую тот оставил, женившись на Собонизбе.
— Его бывшая жена?
— Скорее, наложница. Гречанка лет двадцати пяти, красивая, быть может, не менее красивая, чем Собонизба, но не имевшая и половины ее очарования. Мне кажется, она сама рассчитывала занять место в постели Масиниссы. Но Собонизба обошла ее дважды, сначала отняв Сифака, потом — молодого царевича. Именно она подлила в еду Собонизбе яд.
— Откуда ты это знаешь?
— Сам царевич рассказал мне. Я видел эту женщину, когда ее схватили. Она выкрикивала проклятия в адрес умирающей, хохотала и протягивала к Масиниссе руки. Я посоветовал ему представить дело так, будто бы яд подал Собонизбе он сам, не ведая иного выхода.
— То есть его верность была в те дни весьма сомнительной?
— Более чем. Тебе повезло, что отравил любимую не он лично, — ее смерть он никогда бы не простил Риму. Но так вышло, что причиной всему оказались женская ревность и женская зависть. И теперь нам не приходится сомневаться в преданности Масиниссы. Все эти годы он стережет Карфаген, будто цепной пес.
— Как я посмотрю, в те дни во дворце в Цитре было опасно, как в змеином гнезде.
