— Итак, — продолжала она, — если бы вы могли снять костюм, а затем подойти к окну, чтобы Джонни увидел, как вы снова его надеваете, он бы понял, что это старый добрый доктор Фаррелл, а не какое-то чудовище, готовое вырваться из его желудка. Пожалуй, теперь я понимаю: не стоило позволять ему смотреть «Чужого».
Замечательный доктор Фаррелл, которым так легко манипулировать, едва ли мог отказать в такой просьбе и принялся раздеваться. Это был безмятежный летний день, но капризный маленький ребенок показал мне, где раки зимуют. Моя шапочка улетела в соседнюю Лейландию, откуда вылетела стая голубей, щедро выплескивая жидкое возмущение. Одна завязка фартука запуталась в силовом кабеле над головой, раздался шипящий звук, и у меня загорелись волосы. Нагрудная часть фартука хлопнула меня по лицу, в то время как вторая завязка незаметно обвилась вокруг ног. Ослепленный, ошеломленный, испытывая мучительную боль и воняя птичьим дерьмом, я промчался через сад, врезавшись головой в кормушку, которую заботливо приготовил сегодня утром. На меня обрушился каскад семян, орехов и мучных червей, за которым последовала вторая волна голодных синиц, крапивников, зябликов и обезумевшего и дезориентированного дятла (хотя каждому известно, что в Ирландии нет дятлов).
К этому времени вся округа собралась посмотреть, что я буду делать дальше. Мороженщик, почуяв коммерческую выгоду, дребезжа своим вагончиком, подобрался поближе.
К счастью, вмешался проливной дождь, потушив пламя. Я сбросил жалкие остатки защитного костюма и вошел в кабинет, чтобы осмотреть Джонни.
— С тобой все будет в порядке, — сказал я ему.
— А вы кто? — спросил он.
Примечание 1: помните, когда свиной грипп пришел на смену чуме?
Примечание 2: теперь в Ирландии водятся дятлы.
Приключения черной сумки
GP, 15 мая 2015 г.
Моя черная сумка, мой верный спутник на протяжении более двадцати лет. Черный цвет, переходящий в благородный серый, букет старой кожи, тысяча воспоминаний.
Откройте ее, и она, как Тардис
[176], бросит вызов пространственно-временному континууму, поскольку внутри она намного больше, чем снаружи. Она как часть меня, я могу найти в ней что угодно, даже не глядя — просто роясь и не обращая внимания на риск уколоться затерявшимся скальпелем.
Стетоскоп, сфигмоманометр, офтальмоскоп (для театрального эффекта), термометр, фонарик, блокнот для рецептов — и это лишь самое необходимое. Моя сумка универсальна.
Если вы проголодаетесь, защищаясь от сил тьмы, всегда можно перекусить: где-то в недрах обязательно обнаружится недоеденный бутерброд или несколько древних ирисок, прилипших к подкладке. И псевдонабор для трахеотомии — старая шариковая ручка на случай, если кому-то понадобится срочная процедура, после которой Мэг Райан будет спать со мной в знак благодарности (так было в кино, так что это наверняка правда).
Модные алюминиевые игрушки с климат-контролем не для меня.
Я предпочитаю винтаж, визуальное подтверждение авторитета нашей древней профессии. А винтаж тяжелее, что тоже может пригодиться.
Сторожевой пес, по-видимому, наполовину овчарка, наполовину гиена, был в бешенстве. Он подпрыгивал и хватался за дверцу машины, забрызгивая окно слюной, — так он волновался от перспективы попробовать плоть семейного доктора.
Я любовник, а не боец, но меня ждал пациент с «ужасной» болью в горле, и нельзя было отрицать свое призвание: иногда лечить, всегда утешать, быть саркастичным, когда это возможно.
Приходит час, приходит док. Если вы не в состоянии переносить жару, прекратите общую практику.
— Поздоровайся с моим маленьким другом, — прорычал я, как можно убедительнее воспроизводя акцент Аль Пачино, размахивая своей надежной черной сумкой, как мечом возмездия, и отбрасывая удивленную собаку в угол скотного двора.
— Отныне зверь не причинит тебе вреда, — провозгласил я миру.
Не знаю, как насчет пациента, но я после этого визита почувствовал себя намного лучше.
Ночные размышления
BMJ, 4 февраля 1995 г.
Когда солнце садится и все порядочные люди ложатся спать после честного трудового дня, ужасные существа пробуждаются и выходят на поиски мягкой плоти и горячей крови. Это истинные люди ночи, вампиры, зомби, воры, казнокрады, грабители, шлюхи и, конечно же, врачи.
Мы, врачи общей практики, одинокие существа. Поблизости от нас не обитают коллеги, которые могли бы нам помочь, мы трудимся вдали от утешительной груди больницы общего профиля, и в одиночку мы должны противостоять тьме.
Даже при самом ярком солнечном свете мы предвидим грядущие тени, и когда ночь обволакивает землю, как кроваво-темное вино, на нас опускается самое тяжелое бремя — страх, воспоминания и одиночество. Мы должны идти или умирать, потому что кто, если не мы?
Зима — время истины. Земля сбрасывает с себя притворство прерафаэлитской пышности, освобожденная наконец от сковывающей листвы, подобно Давиду, спасенному Микеланджело из мраморной гробницы. Крылатки ясеня висят, трепеща на ветру, на призрачных деревьях, которые даже Спинозе было бы трудно полюбить. Вершины холмов свободны и голы — достаточно для того, чтобы заставить Мусоргского насвистывать мелодию, под которую природа раздевается и бегает голышом по всей стране. Танец продолжается, но без иллюзорного декора. Это время, когда мы проникаем взглядом в основу вещей, и медицина — одна из них.
Флобер (или Бальзак, в любом случае какой-то француз) сказал, что ни один мужчина не живет по-настоящему, пока не выйдет из борделя ранним утром, желая кинуться в реку. Сейчас, конечно, я не могу это комментировать. У врача общей практики в деревне (обычно) нет возможности испить чашу чувственности до самого горького и порочного осадка или с головой погрузиться в городские мясорубки, но у нас есть своя собственная суровая правда.
Никто не станет настоящим врачом, пока его не вызовут в предрассветные часы морозной зимней ночью: снег, снег повсюду, и вас встречают в конце узкой проселочной дороги, светя вам керосиновой лампой.
Керосиновая лампа напоминает реквизит театра. Ее цель скорее подчеркнуть суровость погоды и темноту ночи. Обязательно, чтобы дорога была непроходима для моторизованного транспортного средства, но тогда до дома «всего лишь рукой подать» (по крайней мере, не более трех километров). Вы осознаете, что оставили резиновые сапоги дома, с тоской оглядываетесь на теплую машину и на какое-то дикое мгновение подумываете о том, чтобы прыгнуть на водительское сиденье и резво свалить.
Ваше самое сокровенное желание — вернуться в утешительные объятия постели. Она мягкая, чистая, так и манит, там никто не умирает, в ней нет ни крови, ни рвоты. Но вы этого не делаете, потому что вы врач и должны выполнять свою работу. И потому что это настоящая медицина — одна из причин нашего существования.
