– Рад, что тебе понравилось, – ухмыльнулся Редж и поставил локти на стол. – Всегда к вашим услугам.
– И что потом?
– Потом я вернулся домой.
– А теперь?
– Теперь… – Редж пожал плечами. – Я здесь.
– Вот за это и выпьем, – сказал Мосс и отсалютовал бокалом. Им было легко друг с другом.
Под широкой аркой дверей несколько девушек сняли туфли и стояли рядом с мужчинами в синих рубашках. Один из них приподнимался на носках, словно упражнялся за балетным станком, и Мосс снова представил синкопированный ритм, только медленный; так поднимаются и опускаются крылья хищной птицы. За соседним столиком, прямо за спиной Реджа, девушка сдернула берет с копны рыжих волос. В полутемной таверне появилось яркое пятно.
Правая рука Мосса на краю стола выстукивала ритм, тот ритм, который он услышал, – девушка, яркое пятно.
– Что ты играешь?
Мосс убрал руку со стола.
– «На скалах».
– Песня такая?
– Я ее сочиняю. – Мосс откинулся на стуле и скрестил руки на груди. – Пытаюсь, все лето. Чтобы она передавала такие моменты, как этот.
– И какой же это момент? – спросил Редж, прихлебывая пиво.
Мосс задумался.
– Время, в которое мы живем, время перед важными переменами. Я хочу написать такую песню. – Он печально покачал головой. – О моей Америке.
Редж ждал.
– Моменты, которые содержат в себе будущее, – снова попытался объяснить он.
– Будущее настоящего?
– Хорошо сказано. – Мосс с уважением посмотрел на него. – Что-то вроде.
Редж кивнул:
– И что же нас ждет?
Мосс улыбнулся и покачал головой:
– Новые ноты.
Редж удивленно изогнул брови.
– Я почти их слышу, – вздохнул Мосс.
Редж проследил за взглядом Мосса.
– Вон, смотри. – Мосс указал на женщину, голова которой оказалась в пятне света от уличного фонаря. – Видишь, какое красивое сияние, как оно украшает ее, вызывает желание обнять ее, словно она огонь, – это ревущие ре.
Девушка что-то серьезно говорила мужчине за дальним столиком у самой стены. Она не флиртовала. Вжавшись в стул рядом с ним, она о чем-то ему рассказывала.
– Или те портовые рабочие, за соседним с ней столиком. Они пили тут весь вечер, – продолжал Мосс. – Они ноты си, глухое си. А вон там столик самозваных классных парней, писателей, а здесь мы.
Редж кивнул:
– Белый и черный.
– Ну да. – Мосс нахмурился. – Но не только.
Редж скрестил руки на груди.
– Комната, парень. Мы в комнате. – Мосс наклонился к нему. – Вот мы сидим, разговариваем. Мы все в одной комнате, чего не могли представить мои родители и мои бабка с дедом. Но мы все теперь здесь. Новые ноты.
Редж снова повернулся к нему:
– Но где же басовая партия? То, на чем все держится. Я не могу найти тональность, стержень, который пронизывает все. Внутреннюю логику. Ноты не соединяются.
– Может, ты просто не видишь.
Мосс нахмурился.
– Это все та же страна, которая выбрала Эйзенхауэра, – заметил Редж. – Дважды.
Мосс по-прежнему молчал.
– Это все та же страна, которая восстанавливает Европу и позволяет негритянскому народу…
– Негритянскому народу?
Редж кивнул и погасил сигарету.
– Я провел там несколько лет и видел, как плоды американских инвестиций прорастают благодаря плану Маршалла. Деньги, деньги, деньги – и ни цента, чтобы посадить те же семена здесь.
Мосс пристально посмотрел на него:
– Ты должен об этом написать.
– И напишу. – Редж не отвел взгляда.
Мосс откинулся на спинку стула.
– Но что ты скажешь о нас, сидящих за столом и разговаривающих? Мы сидим за столом и разговариваем.
– И что?
– А то, что это новое, так ведь… такого еще не было.
Редж покачал головой:
– Это Гарвард, приятель. И случайность. Большинство людей в этой стране, войдя сюда, увидят черного, который сидит там, где ему не место.
– Мы сидим вместе, и это факт. – Мосс упрямо тряхнул головой. – Теперь может произойти все что угодно. Возможно все. Прислушайся, парень. Ты должен прислушаться.
Редж посмотрел на него:
– Ты идеалист.
– Виновен, – с улыбкой выдохнул Мосс.
Редж кивнул и погасил сигарету.
– В таком случае ты опасен.
Было непонятно, шутит он или нет. Он встал и потянулся за шляпой.
– Но мне нравится, как звучат твои новые ноты, – сказал он. – И я бы не прочь послушать, когда ты их найдешь.
Улыбка, обращенная к Моссу, была широкой и дружелюбной.
– Пока.
– Пока, – ответил Мосс. Наблюдая за тем, как Редж пробирается сквозь толпу и проходит в дверь, он чувствовал странное стеснение в груди.
Глава двадцать первая
Пол купил котлету, три картофелины и замороженную фасоль – как будто у них все еще был маленький ребенок, заметила Эви.
– Или как в семидесятые, – сказал Сет, бросая свой рюкзак в коридоре.
Но всем было уютно – запах картошки из духовки, Пол, читающий книгу в столовой, сумеречный июньский свет из окна. За ту неделю, что прошла после его возвращения, они заключили нечто вроде перемирия, выбирая протоптанные дорожки и обходя образовавшуюся трещину.
Эви поставила перед Полом бутылку вина, и он протянул руку, не отрывая взгляда от страницы. Темный стол красного дерева, когда-то принадлежавший бабушке и стоивший не одну тысячу долларов, но теперь немилосердно поцарапанный, был накрыт на троих. Вокруг стола располагались шесть виндзорских стульев, которые мать Эви прислала из Калифорнии, когда та училась в аспирантуре, – защита против той дикости, в которой Эви, по представлениям Джоан, жила со своим мужем. Под сиденьем каждого стула на полоске клейкой ленты Джоан написала: Тетя Минерва, 1893–1968. Теперь они, в той или иной степени обветшания, стояли вокруг стола.
– Привет, мама. Мне в лагерь нужны носки для лакросса.
– У тебя есть носки.
– Нет, мама. Носки для лакросса. – Сет раскрыл каталог, который взял в коридоре. – Я могу заказать их прямо сейчас.
– Тебе не нужны специальные носки. Это глупо.
– Мама.
Эви посмотрела на сына:
