– О боже.
– Я серьезно. – Эви улыбнулась.
Там были определенность и порядок, которые Эви не ощущала больше нигде. В огромном доме тети Эвелин и дяди Дикки в Гринвиче, штат Коннектикут, с видом на залив, столовые приборы блестели, напитки подавали в шесть, ужин в семь, и все было на своих местах. Жить можно правильно или неправильно, и тетя Эвелин жила правильно. Так, она родила четверых детей, которые умели спускаться с гор на лыжах, играть в теннис, говорить по-французски, понимать латынь, устраивать приемы, управлять яхтой, автомобилем, а при необходимости и трактором.
– У всех были матери, которые разговаривали с ними, ссорились и мирились. В отличие от моей.
Мин слушала.
– Зачем так устраняться? – спросила Эви. – Зачем отгораживаться от мира? Прятаться, поднимать разводной мост, отворачиваться?
Она посмотрела на Мин:
– Как будто мама уступила территорию тете Эвелин и бабушке…
– Бабушка Ки была очень суровой, – сухо заметила Мин. – Если ты вела себя не так, как она считала правильным, не сидела тихо, не говорила, только когда к тебе обращаются, не обожала омаров, голубику и полевые цветы, не говорила свободно по-французски, не училась в Йеле или Гарварде или не вышла замуж за того, кто окончил Йель или Гарвард, то ты для нее просто не существовала.
– Ты немного преувеличиваешь, – с улыбкой возразила Эви.
В ответ Мин лишь молча вскинула бровь.
– В любом случае, – сказала Мин после паузы, – тетя Джоан не выглядела несчастной. Она казалась мне…
Эви пристально смотрела на нее.
– Одержимой, – нашла Мин подходящее слово. – Она была фанатиком.
Мин взяла тарелку Эви, встала и отнесла обе тарелки в раковину.
– Фанатиком чего?
– Острова, – ответила Мин. – Все всегда должно быть на своем месте. Герань в горшках перед домом. Маргаритки, космея и флоксы. Она внимательно следила за деталями. Ты, наверное, помнишь, как в восьмидесятых, когда у бабушки Ки уже не хватало сил дойти до пристани, где обычно подавали коктейли перед ужином, тетя Джоан привезла с материка гольф-кар, чтобы возить бабушку вверх и вниз по лужайке. «Мы всегда пили коктейли там, – настаивала она. – Зачем что-то менять?»
Зачем что-то менять? Эви почувствовала комок в горле.
– Это сводило маму с ума. Знаешь, она не любила сюда приезжать, – сказала Мин.
– Не может быть.
– Может. Чем старше она становилась, тем тяжелее ей это давалось. В конце каждого лета она говорила мне: «Ну вот, с этим покончено». Как будто снова сдала трудный экзамен.
– Но мне казалось, что Генри все делает так, как она хочет. Она всегда хотела быть главной.
– Они же сестры. – Мин сморщила нос. – Она просто не хотела, чтобы главной была Джоан.
– Но… – Эви не могла в это поверить. – Мама никогда не была главной; твоя мать принимала все решения, не советуясь с моей.
– Ей приходилось, – ответила Мин. – Я любила тетю Джоан, но она была самым упрямым человеком на свете.
– Мама? – фыркнула Эви.
– Непрощающей, как говорила моя мать. – Мин кивнула. – Они оба. Джоан и Мосс. И маме всегда казалось, что за этим что-то скрывается.
Мосс? Эви задумалась.
– Что такого сделала твоя мать, что требовало прощения? – Эви принялась расставлять тарелки от завтрака в сушку на кухонной полке.
Мин молчала так долго, что Эви обернулась.
– До конца не уверена, но дело, скорее всего, в мужчине.
– В мужчине?
– Между ними. Кто-то…
– Что значит «между ними»?
– Точно не знаю. Наверное, как это обычно случается.
– Кто-то, кто приезжал сюда?
Мин растерянно покачала головой.
– Секунду. – Эви вспомнила, о чем спрашивал ее Пол. – Подожди.
Она вышла в переднюю, где на маленькой книжной полке рядом с бабушкиным креслом выстроился ряд гостевых книг в кожаных переплетах. На корешке самой старой по-прежнему блестело золотое тиснение: ОСТРОВ КРОКЕТТ.
– Эви?
– Подожди. – Она вытащила гостевую книгу за 1959 год, отнесла в кухню и положила на стол.
– Что мы ищем?
– Реджинальда Полинга.
– Человека, которому бабушка хотела отдать долю Мосса? – удивилась Мин.
Эви кивнула.
– Кто он такой?
– Ну, тот, которого знает Пол, – афроамериканский писатель.
– Черный? Здесь? Это невозможно.
– Посмотрим.
Эви провела ладонью по гладкому переплету из зеленой кожи, затем открыла книгу. В нос ударил заплесневелый запах старой бумаги, к которому примешивалось что-то еще. Она склонилась ниже. Камфора? Толстые листы струились под ее пальцами, оставляя после себя след из отдельных слов и фраз, написанных разными чернилами и разным почерком. Марни… истинная дружба и… несмотря на испытания и годы… пикник… время в вашем обществе. Она пролистала до конца книги, а затем начала сначала, уже медленнее, читая имена в начале лета, еще больше замедляясь к концу. Ничего, ни одного Реджа – даже Р. – Полинга на всех страницах.
– Его здесь нет, – разочарованно сказала она.
Последним в книге был записан Леонард Леви. Эви пролистала еще несколько страниц, чтобы убедиться в этом.
– Странно… заканчивается двадцать пятого августа… – Она подняла голову. – Черт.
Черт. Черт. Черт. Эви вернулась в переднюю, сняла с каминной полки старую фотографию, вернулась, положила снимок на стол и подвинула к Мин.
– Откуда это?
– От мамы.
– Боже. – Мин разглядывала фотографию. – Ты только посмотри на них.
Эви кивнула.
– Как ты думаешь, кто это снял? – Мин посмотрела на кузину.
– Понятия не имею. – Эви перевернула фотографию и показала надпись, сделанную ее матерью: – Взгляни-ка.
Мин снова опустила взгляд.
– Я спрашивала тетю Анну, – сказала Эви. – Но она не представляет, что это могло бы означать.
Мин вздрогнула и посмотрела на Эви.
– Не знаю, что значит, «Утро, когда…», но обрати внимание на дату.
– И что?
– Я абсолютно уверена, что это день смерти дяди Мосса.
Глава тридцать третья
– Где твой фотоаппарат, Редж? – спросил Мосс, появляясь из-за угла дома. Редж указал на «поляроид», лежащий на зеленой скамье у крыльца, где он его оставил. Мосс повернулся и позвал Эвелин и Дикки. – Эй, вы, двое, идите фотографироваться – это утро вашей большой вечеринки!
