— Я всю ночь глаз не сомкнул.
Ты улыбаешься.
— Не может быть. Наверняка хотя бы вздремнул. Все говорят, что не сомкнули глаз, когда поспали пару часов.
Вот за что я тебя люблю.
— Ладно, я не спал большую часть ночи; просто сидел на диване и в буквальном смысле ничего не делал, только думал о тебе… — За исключением того, что слушал твоего мужа по радио. — Однако, признаю, с четырех до шести… воспоминания немного размытые. Вероятно, задремал.
Ты расплываешься в улыбке.
— Хорошо, — говоришь, — потому что я тоже спала пару часов, и мне нравится, что мы с тобой синхронизировались, мистер Молния.
Все это не просто мое воображение. Эдди и покойная Уитни сияют для нас, а ты не можешь ко мне прикоснуться, не сейчас. Ты машешь мне рукой — возвращаешься к работе, а день длинный, как бесконечный тротуар, и в голове пульсирует: «Славься, Пресвятая Дева Мария», — потому что ты моя истинная спасительница и причина, по которой я буду в прекрасной форме, когда сын решит меня найти. Причина, по которой я впервые в своей гребаной жизни предвкушаю, что будет дальше. Твори добро — и добро к тебе вернется: приближается вечер, у Оливера заканчивается свободное место в квартире, а ты желаешь мне благополучно добраться домой, словно существует какая-то опасность, словно хоть что-то может мне сейчас навредить.
Наконец наступает ночь. Я иду гулять по Мэдисон — теперь я вижу все иначе, представляю, как мы сидим в том кинотеатре под открытым небом и в той закусочной, бродим по этим улочкам, — пока ноги не начнут гореть адским огнем. Подхожу к библиотеке, к нашему любимому месту в саду — что ж, Мэри Кей… Дверь на цокольный этаж открыта. Ты ее не заперла. Я вхожу, а ты, как и обещала, на красном ложе.
Обнаженная.
Ты хочешь, чтобы я положил одну руку тебе на шею, а другая — над твоей мураками, не на ней, пока нет, и тишина оглушает, у нас любовь и секс пополам, а когда мы заканчиваем, лежим без сил. А затем пора поиграть.
— Итак, — начинаешь ты, — нам нужны бензопилы.
— И грузовик.
— И тележка.
— Несколько тележек, Мэри Кей. Оно же огромное.
Наш план: украсть красное ложе. Я крепко тебя обнимаю.
— Знаешь, что такое светские гимны?
Ты уткнулась носом мне в грудь, и твои волосы — словно шарф, одеяло, божественное тепло.
— Религиозные песни, которые не совсем о религии?
— Да.
— Тогда знаю.
— Они мне очень нравятся. Наверное, из-за того, что мои родители немного запутались в религиозных делах: они частично католики, частично иудеи… Всю жизнь музыка позволяла мне чувствовать связь с чем-то превосходящим человека, особенно светские гимны или песни, где поется о падении во тьму и возвращении к свету, — благодаря им ты помнишь, что не бывает взлета без падения.
Ты дважды целуешь меня и шепчешь в волосы на моей груди:
— Аллилуйя, Джо.
И я точно знаю, что ты имеешь в виду. Я целую тебя.
— Быть с тобой… похоже на крещендо. И дело не только в сексе…
Ты прижимаешься ко мне, и ты идеальна.
— Я знаю, — говоришь ты. — Наш секс… просто ах… Но порой мне кажется, что магия существует, словно ты каждый день вынимаешь монетки из моего уха.
— Ясно, Ганнибал.
Твои руки гладят мою голову, виски, и ты бормочешь:
— Может, мне тебя похитить и запереть в подвале, Кларисса?
— Как пожелаешь, — говорю я. — Только вот тебе маленький совет: когда собираешься кого-то похитить, жертву лучше не предупреждать.
Ты щиплешь меня за ухо, а я спускаюсь губами по твоему телу ниже, ниже и ниже, где вынимаю кролика из шляпы, из твоей мураками, из твоей души.
30
Идея была твоя. Ты взяла на работе «личный» день (мне нравится, что ты не называешь его больничным) и велела приехать на стоянку в Форт-Уорд к одиннадцати утра. Мы едем на разных машинах, как тайные любовники, и я добрался первым — хотел убедиться, что покойная Меланда спит там, где я когда-то ее оставил. Не лучший способ начать день в лесу, но разве хоть что-нибудь хорошее дается легко?
Смотрю на хижину, которую любит Номи, когда замечаю твою машину. Сразу чувствую возбуждение, и у меня за спиной рюкзак (я ведь Джо из Кедровой бухты!), и зря ты боялась, что нас увидят, — на стоянке всего две машины. Одна — грузовик с прицепом, его владельцы сейчас в своей лодке, а другая — фургончик для путешествий с номерами штата Орегон. Мы в безопасности, и ты в новой для меня одежде: на тебе колготки со звездами (а где-то в центре между ними — галактика) и длинный мягкий черный свитер, в пару к моему.
Ты здороваешься и вдруг слышишь треск ветки, твои зрачки расширяются, однако это всего лишь звуки леса. Ты нервничаешь, и у тебя есть повод для беспокойства; я не могу взять тебя за руку, пока мы на стоянке, но не свожу с тебя глаз.
— Все хорошо, — говорю. — Если кого-то встретим — мы случайно столкнулись на тропе.
Мои слова возымели действие, ты киваешь.
— Ладно, бункеры вверх по холму. Поскольку ты в первый раз… — На самом деле нет. Ночь с Меландой незабываема. — Выбирай: длинный или короткий маршрут?
— Может, выберешь сама, Мэри Кей?
Ты краснеешь. Горячая. Влюбленная.
— Хорошо, — говоришь ты. — Тогда длинный. — Смотришь на хижину. — Номи любит вон ту крышу.
— Знаю, — говорю я, гадая, заперта ли дверь и не слишком ли прямолинейным будет предложение пойти сразу в хижину. — Она рассказывала, когда мы проводили семинар.
— Идем, — говоришь ты, и ты права, Мэри Кей.
Нельзя заниматься сексом в домике, который напоминает тебе о дочери, и мы взбираемся в гору по мощеной дорожке, а я прикидываю, поместимся ли мы оба на одеяле, которое я взял с собой.
— А ты веришь в рай? — вдруг выдаешь ты.
— Иногда. А ты?
— Иногда, — говоришь ты. — Порой хочется верить, что люди, которых ты потерял, нашли на небесах то, чего не могли обрести здесь, понимаешь?
Я представляю, как покойная Бек живет в чистом, опрятном доме и заканчивает писать книгу, как покойная Кейденс пишет песни о том, что она изменила бы свою жизнь, и я улыбаюсь.
— Понимаю, — говорю я. — Здорово, если рай существует.
— Кого ты потерял?
Пусть земля будет пухом для Кейденс-Бенджи-Пич-Бек-Хендерсона-Финчера-Дилайлы.
— Пока никого. Тут мне повезло.
— Ага. Все-таки давай разберемся. Ты веришь, что после смерти следует продолжение?
— А ты как думаешь?
— Нет, — говоришь ты, — дважды я на одну уловку не попадусь.
