— Вопросы задашь позже, — говоришь ты. — Самое интересное случилось в тридцать девятом. Здесь располагалась радиобаза, где перехватывали военные донесения… В пятидесятых ее закрыли. — Ты задумчиво чешешь затылок, смотришь мне в глаза, проверяя, внимательно ли я слушаю. Внимательно. — Что ж, на этом лекция закончена, и могу добавить только… что мне здесь нравится. Это место напоминает нам о неизбежности перемен, пусть и не мгновенных. Взгляни на эти дурацкие бункеры!
Ты запрыгиваешь на высокую ступеньку, я присоединяюсь и выполняю приказ. Смотрю на дурацкие бункеры.
— А ведь они еще здесь, никуда не делись, — говорю.
— Ага. И я все думала… Знаешь, мне нужно быть как те самые солдаты. Надо построить такой бункер, на случай если произойдет что-то плохое, и вот… Мы здесь.
Я целую тебя, но ты уворачиваешься и хватаешь меня за руку, словно мы старшеклассники, и ведешь меня к своим любимым граффити («Бог убивает всех») и к большим коричневым эмодзи, которые тебе не нравятся. Ты показываешь нижние уровни бункеров, и я сжимаю твою руку, а ты сжимаешь мою в ответ.
— Я знала, что ты поймешь.
— Конечно, я понимаю. Я всегда тебя понимаю.
Мы стали ближе некуда. Наконец-то. Близость. Тропинка закончилась и превратилась в грязное месиво, а твой пучок распустился, и теперь волосы водопадом струятся по спине, и ты ведешь меня по крутым ступеням к маленькой грязной пещере, представляющей собой скорее просто яму в земле. Затем снимаешь свой черный свитер и вздыхаешь.
— Ну что, городской мальчик, признавайся, взял ли ты с собой одеяло.
* * *
Вот так.
Твое любимое место — теперь и мое любимое место, и у нас был секс в бункере Форт-Уорда, мы пообедали говядиной с брокколи (я подготовился), потом задремали, проснулись, снова занялись сексом и снова задремали, а пол из гребаного бетона — вот как нужно доказывать свою любовь.
— Ну давай, — говоришь ты, — я не отстану.
Ты выпытываешь, с кем я занимался сексом в старшей школе, и я рассказываю о школьном психологе, и ты потрясенно замираешь, а я заверяю тебя, что не ходил к ней на консультации, однако ты все еще потрясена. Я позволяю тебе сделать несколько снимков и сам фотографирую тебя, и мы возвращаемся на стоянку — там уже только наши машины, — и я готов сказать, что сегодня лучший день в моей жизни. Ты вручаешь мне фотографии.
— Ты, вероятно, хочешь их забрать.
Я открываю свою машину, ты открываешь свою. Ты включаешь свой телефон, я включаю свой, и ты вздыхаешь.
— Я так рада, что мы сюда приехали…
— Я тоже.
Твой телефон оживает, и мой тоже. Мои новости — вовсе никакие не новости: Оливер хочет больше стульев «Имс», Гномус хочет выпить пива. А твои новости ужасны. Я понял по тому, как ты слушаешь голосовое сообщение, ахаешь и отворачиваешься.
— Мэри Кей?
Ты отшатываешься от меня. Плохой знак. Кто-то нас видел?
Ты роняешь телефон и поворачиваешься ко мне; с твоих щек сошла вся краска. Ты побелела, как покойная Меланда, — неужели ты о ней узнала? Ты кричишь, запрокинув голову, — что-то с твоим отцом? У него инсульт?
Я пытаюсь дотронуться до тебя, но ты оседаешь на землю, запускаешь пальцы в волосы; голос у тебя, как в фильме ужасов, и ты произносишь загробным тоном:
— Фил… Его нет… Меня не оказалось рядом, и теперь… А Номи…
Фил. Твою мать. Я тяну к тебе руки, и на этот раз ты не просто отшатываешься. Ты отталкиваешь меня и бежишь к машине, но ты не в состоянии сидеть за рулем, ты даже дверцу открыть не можешь. И ты кричишь, чтобы я не приближался, чтобы отвалил от тебя (Фил, как же так? почему сейчас?), и тебе нельзя вести машину; ты швыряешь об нее рюкзак, останавливаешь взгляд на крыше, и твоя ярость сменяется горем, ты заходишься в рыданиях, и ярость тут же возвращается. Тычешь в меня пальцем.
— Сегодня ничего не было. Меня здесь не было.
Это явно приказ. Это «сидеть». Фила больше нет, я шокирован, ведь я ничего не сделал, но ты срываешься с места и уезжаешь, подняв облако пыли, — будто во всем виноват я.
31
Вот за что ненавижу поминки. Ты выкладываешь на тарелку бутерброды и пиццу, а когда я беру крошечный кусочек пиццы с ветчиной (самой вкусной), смотришь на меня так, будто я оскорбил память твоего покойного мужа, ибо теперь, будучи мертвым, он ЛУЧШИЙ МУЖ, ЛУЧШИЙ ОТЕЦ, ЛУЧШИЙ ЧЕЛОВЕК НА СВЕТЕ. Я сижу в буфете один, наши свидания прекратились (ты же вдова), и я выплевываю пиццу в салфетку — перевод продуктов. Хорошо хоть однажды он осчастливил твою дочь рождественским подарком, потратил свое время, много драгоценного времени… однако все эти дифирамбы — лишь милая вежливая ложь, и пошел ты, Фил.
Как он мог так с нами поступить, Мэри Кей? Все шло хорошо: ты оставила его в прошлом, Номи давно догадывалась о грядущем разводе — и надо же было крысе снова все испортить… Нет, он не прыгнул под грузовик по дороге домой из радиостудии. Нет. Твой ленивый, эгоистичный (почти уже бывший) муж решил устроить себе передозировку в твоем доме. Чтобы дочь пришла из школы и обнаружила папочку. Никто не произносит вслух, но всем известно, что с наркотиками Фил обращаться умел и всегда завидовал Курту Кобейну, который умер в собственном доме от передоза. Однако ты женщина. Ты чувствуешь себя так, словно…
Это. Твоя. Вина.
И ты не права, Мэри Кей. Категорически не права.
Тебе должно быть гадко, и, может, так и есть, только откуда мне знать? Ты не разговариваешь со мной с тех пор, как сбежала со стоянки в Форт-Уорде. Мы признались друг другу в любви, занимались сексом, который становился все более регулярным и захватывающим… а теперь всему конец. Номи — конец. Мне — конец. Тебе тоже. Сбылась мечта ленивца Фила. Он — мертвая рок-звезда, он сейчас (возможно) на небесах, читает собственный некролог в журнале «Роллинг стоун» (помнишь, ты спрашивала, верю ли я в рай?), а я могу лишь стоять в углу твоей гостиной, макая хлеб в остатки хумуса с чесноком.
Обниму ли я тебя когда-либо вновь? Улыбнешься ли ты мне еще хоть раз?
Я смотрю на тебя. Ты вытираешь нос салфеткой, какая-то «нафталина» гладит тебя по спине, твоя дочь с потухшим взглядом сидит на стуле, даже не притронувшись к маленьким бутербродам на тарелке, и прогноз для нас весьма мрачен, — и пошел ты, Фил Димарко. Ненавижу тебя и тот день, когда ты появился в этом несправедливом мире.
Ты не должна чувствовать себя виноватой, и я своей вины не чувствую, Мэри Кей. Конечно, я купил для него фентанил (особенно темная стадия в моих ухаживаниях), но Оливер отобрал у меня таблетки. Да, я купил для Фила героин. Да, подбросил пакетики в его комнату, потому что Фил уже проходил через искушение наркотиками. Однако я человек рациональный. Даже я знаю, что твоя крыса умерла не от передозировки героином. Фил умер, потому что поехал в Поулсбо и раздобыл токсичного фентанила. Я не убивал Фила, и ты не убивала, хотя сейчас ты говоришь «нафталине», что подталкивала мужа к краю бездны.
