— Уважаемые мужи Кротона, — энергично провозгласил он, — мы снова собрались, чтобы обсудить поведение нашей армии. Вчера мы выслушали объяснения Милона, которого поддержал его начальник Пифагор, — некоторые из Трехсот недовольно загудели, — и сегодня настал день, когда мы готовы вступить с ними в дебаты.
Триста поднялись со скамей, готовясь возразить. Человек в маске со своего места улыбнулся. На самом деле накануне Килон позволил Милону и Пифагору говорить, сколько вздумается, и никто их не перебивал. Политик добросовестно следовал указаниям человека в маске: ничего не делать до тех пор, пока Милон и Пифагор не уйдут. Человек в маске обещал Килону, что настанет время, и он сам придет в Совет, чтобы выступить вместе, сосредоточив все свои силы на единственном и окончательном ударе.
— Тем не менее, — продолжал Килон, не обращая внимания на протестующий ропот, — Пифагор и его люди вновь продемонстрировали, как мало они учитывают мнение нашего Совета. Оказывается, они не могут участвовать в нашем заседании, у них, видите ли, собрание секты!
Многие из Трехсот вскочили, закричали и замахали кулаками на Килона. Человек в маске был вне себя от радости. «Кричите, кричите, пока у вас есть такая возможность», — думал он.
Килон умолк, стоически выдерживая яростные восклицания и свист, обращенные к нему Тремястами. Его упрекали в том, что Пифагор и Милон задолго предупреждали, что в эти два дня их не будет.
— Конечно, вам обидно, потому что ваш великий вождь предупредил о своем отсутствии. — Килон сделал паузу, обводя взглядом аудиторию, и вдруг закричал: — Но неужели преступление перестает быть преступлением, если преступник заранее предупреждает, что собирается его совершить?
Пифагорейская фракция разразилась новой лавиной криков и оскорблений. Некоторые попытались пересечь зал, чтобы броситься на Килона. Другие неподвижно стояли на своих местах, обеспокоенно спрашивая друг друга, к чему это приведет. Дерзость Килона не предвещала ничего хорошего.
«Хорошо, очень хорошо». Человек в маске кивнул, довольный его выступлением. Килон послушно следовал его указаниям. Он велел ему сосредоточить обвинения на Пифагоре, а не на Милоне, и хорошенько разогреть публику, создавая более благоприятную атмосферу для того, что они намеревались совершить всего через несколько минут.
Килон сурово продолжал:
— Пифагор правит городом через Совет Трехсот. Однако он убедительно доказал, что его личные и сектантские интересы намного выше интересов Кротона. Всем известно, что я много лет боролся за то, чтобы не позволить городу мириться с этим безобразием. Однако сегодня не только мой голос будет свидетельствовать об этой непростительной исторической ошибке. — Он повернулся к человеку в маске, протянул ему руку и снова посмотрел на гласных. — Есть человек, более чем кто-либо другой заслуживающий места в Совете. Сотням из нас уже посчастливилось руководствоваться его мудрыми словами. Кроме того, он отлично знает Пифагора и его пагубное учение.
Человек в маске поднялся на возвышение, взявшись за руку Килона. Самые внимательные были ошеломлены благоговейным молчанием, с которым незнакомец был встречен большей частью Совета.
Через несколько секунд напряженного ожидания из-под черной маски раздался странный, наводящий оторопь голос, громкий свистящий шепот, который сразу же поглотил внимание всех присутствующих.
— Кто меня знает, знает и мои намерения. — Он посмотрел на собравшихся, намеренно избегая встречаться взглядом с членами Совета Трехсот. — Вы знаете, что я полностью защищаю ваши интересы. Вы знаете, что я хочу лучшего будущего для Кротона.
— Он убийца! — крикнул один из советников-пифагорейцев.
— Не слушайте его, он наш враг!
Человек в маске протянул руку к Тремстам, по-прежнему на них не глядя.
— Да, я враг: враг Пифагора, истинного врага Кротона!
В ответ на новые энергичные протесты он вытащил из туники свиток.
— Как известно, Пифагор в очередном проявлении своего себялюбия не пожелал, чтобы его учение распространялось в письменной форме. Тем не менее часть этого учения он записывает в пергаментах, которые ревниво скрывает. — Он сделал паузу и высоко поднял свиток. — Этот пергамент — отрывок из книги, которую Пифагор написал собственной рукой и которую сам он называет своим «Священным словом».
Человек в маске понизил голос до шепота. Впрочем, этого было достаточно, чтобы все присутствующие прекрасно его слышали. Умолкли даже члены Совета Трехсот, напряженно ожидая того, что произойдет дальше, и не в силах противостоять пьянящему воздействию его голоса.
— Этот текст доказывает, что Пифагор — худший из тиранов. — Вновь послышались негодующие протесты Трехсот. Человек в маске заговорил громче. — Это доказывает, что добродушный вид Пифагора — не более чем притворство, которое делает его еще более опасным. В «Священном слове» Пифагор называет себя пастырем народа. Он говорит, что его задача и задача его учеников — пасти неразумное стадо. Он то и дело выказывает свое презрение ко всем, кто не принадлежит к его секте, утверждая, что они низшие существа, которые должны во всем его слушаться, чтобы не погружаться в низость и грязь.
В криках Трехсот послышались нотки отчаяния. Враг использовал самую опасную ложь — ту, которая содержит толику истины. Пифагор в самом деле считал себя пастырем и полагал, что без его учения человек с большей вероятностью будет вести примитивную жизнь.
В то же время он испытывал огромное уважение к каждому, как и к свободному праву каждого решать свою судьбу. Пифагор не желал навязывать свои правила жизни, он лишь предлагал эти правила и помогал выполнять их тому, кто ждет от него помощи. Верно и то, что он выступал за правление элиты, однако правители должны были достичь высочайшей степени морального совершенства. Он хотел, чтобы к власти приходили наиболее способные люди, да и то лишь после того, как приняли обязательство вести себя справедливо и щедро.
Когда заговорил человек в маске, Килон сел. Теперь он встал рядом с ним, чтобы продолжить речь.
— Пифагорейцы уже тридцать лет смеются над народом Кротона! — взревел он с притворным возмущением. — Эти триста пастухов, — он гневно указал на Трехсот пальцем, — решали за всех нас, потому что для них мы всего лишь животные: семьсот неразумных баранов! — Рев возмущения потряс зал Совета. — Пифагор и Триста рисковали жизнью всех кротонцев, отправив нас на войну. Напомню, мы воздержались во время голосования о предоставлении убежища аристократам, но они… — Он потряс пальцем, который все это время указывал на Трехсот. — Они проголосовали против их выдачи, а значит, за войну. — Он вопил как резаный, чтобы перекричать отчаянные протесты Трехсот и обвинительный рев остальной части Совета. — Но даже этого пифагорейцам показалось мало: они решили разрушить сдавшийся город, обременив совесть всего Кротона кощунственным разграблением храмов, омерзительными убийствами и массовыми изнасилованиями. Вот я и спрашиваю вас, уважаемые представители народа Кротона, я спрашиваю вас: оставим ли мы безнаказанными тех, кто запятнал нашу честь в глазах других народов, опозорил перед богами, или омоем наше имя, наказав виновных так, как они того заслуживают?
