Внутренняя стойкость и сила воли в сочетании с недавно одержанной победой, казалось, немного оживили Гладстона. Журналист Генри Люси заметил: «Время идет, но он как будто не стареет, а молодеет. Его голос стал глубже и сильнее, разум — живее и изобретательнее». Фактически Гладстон руководил правительством, опиравшимся на ирландских националистов, то есть занимал крайне шаткое положение. Однако это позднее цветение не могло продолжаться долго. Он стал более вспыльчивым и не раз грозил уйти в отставку. Лорд Актон писал, что он «необуздан, несдержан, небрежен, склонен излишне усложнять дело и поддаваться приступам негодования».
Одним из самых важных результатов выборов 1892 года стало появление в парламенте Кейра Харди, представлявшего округ Вест-Хэм-Саут. Он выдвигался как независимый депутат, но вскоре принял участие в создании независимой Лейбористской партии, стоявшей отдельно от либералов и консерваторов. Он уже произвел небольшую сенсацию в Вестминстере, явившись на заседание в матерчатой кепке и твидовом пиджаке, что сразу позволило понять, каковы его призвание и устремления. Торжественная конференция в честь основания независимой Лейбористской партии состоялась 14 января 1893 года. Партия планировала сформировать партийное большинство, чтобы отстаивать проведение необходимой трудовой реформы, а значит, была настроена на сотрудничество скорее с профсоюзами, чем с бесчисленными социалистическими партиями, успевшими превратиться в балаганы пустословия.
Гладстон до сих пор не расстался с идеей самоуправления Ирландии. Он дал согласие на продвижение Ньюкаслской программы, хотя она не нашла особого отклика в его сердце. Чемберлен требовал от него подробностей грядущего билля: «Как долго вы собираетесь позволять ирландской партии швырять камни в пруд британского законодательства?» В феврале 1893 года Гладстон представил свой второй Билль о самоуправлении Ирландии. Их с Чемберленом противостояние выглядело как аллегория старости и молодости (относительной молодости). Чемберлен заявил: «Я говорю, что никогда в истории мира столь крупный риск не встречали с такой беззаботностью и таким безразличием к его вероятным последствиям». Во втором чтении Гладстон получил благоприятный результат, с помощью ирландских националистов добившись перевеса в 43 голоса. Члены Лондонской фондовой биржи вышли стройными рядами и сожгли билль на площади перед ратушей. Слушания продвигались, но медленно и трудно, под градом взаимных упреков. В палате общин однажды даже разгорелась кулачная драка, к вящему ужасу публики на галерее. Срок обсуждения билля уже истекал, но палата лордов отклонила его с перевесом в десять голосов против одного. Никакого общественного протеста не последовало. Безразличие англичан окончательно похоронило билль и все связанные с ним терзания. Некоторые слышали, как Гладстон пробормотал: «Я больше ничего не могу сделать для Ирландии». Судя по всему, он ничего и ни для кого больше не мог сделать, и вокруг все настойчивее шептались, что ему пора уходить.
Занавес для него упал, когда в начале марта 1894 года он вручил королеве свое прошение об отставке. Она приняла его в хорошем расположении духа и, казалось, ничуть не огорчилась такому повороту событий. «Мистер Гладстон ушел, — со смехом сказала она архиепископу Кентерберийскому. — Исчез в одно мгновение». Равнодушие королевы, которая не попыталась выразить хотя бы формальное сожаление или поздравить его, глубоко расстроило Гладстона. Он прошел долгий и трудный путь, но так и остался для нее всего лишь рабочей лошадкой. На очередном заседании кабинета министров он сообщил коллегам о своем решении. Они заметно пали духом, а некоторые даже прослезились, но их уныние не тронуло его. Лишившись своего бессменного капитана, корабль некоторое время плыл по течению: в партии не нашлось никого, способного взять руководство на себя.
15 марта лорд Роузбери отправился в Виндзор, чтобы поцеловать руку королеве. Он понравился ей, хотя ее не слишком интересовала партия, которую он представлял. Роузбери имел одно преимущество: в глазах королевы он выглядел наименее неприятным из всех либералов. Она сказала только, что «не возражает против либеральных мер, если они не несут в себе ничего революционного, и уверена, что лорд Роузбери не собирается уничтожать испытанные временем, важные и необходимые институты». Роузбери был вигом non plus ultra и считал консерваторов вульгарными, а на либералов не такого высокого происхождения смотрел с рассеянной симпатией. Он привлек внимание и завоевал восхищение всей страны, сумев разобраться с долгой и сложной забастовкой шахтеров. Именно поэтому выбор пал на него. В кабинете министров он подавал большие надежды, но теперь, оказавшись на пике своей карьеры, вдруг растерялся. Он не очень хорошо понимал, что ему делать. Его предшественник настолько подавлял свою партию, что они почти не обсуждали серьезные политические вопросы. И все же Роузбери был остроумен и красноречив и обладал завидным умением вставить в нужный момент подходящее слово. Его манеры и костюм целиком и полностью принадлежали 1890-м годам. Он ничем не напоминал Гладстона, Дизраэли или даже Солсбери. Он выглядел солидно или хотя бы надежно. В нем даже было нечто кокетливое, а о его отношениях с личным секретарем, старшим сыном маркиза Куинсберри, ходили странные слухи.
Выходя из себя, он становился раздражительным и беспокойным. Журнал Spectator назвал его «премьер-министр — бабочка, эфемерная по своей сути». Правительство Роузбери просуществовало всего 15 месяцев. Бремя должности оказалось для него слишком тяжелым, и он совершил непростительную ошибку, заявив, что «большинство членов парламента, избранных непосредственно от Англии, враждебно относятся к самоуправлению Ирландии». Это означало, что последние полтора года лихорадочных переговоров и политического планирования, по сути, прошли впустую. В новом премьер-министре не было огня и боевого задора. Он никогда не знал, чего он на самом деле хочет, и изливал на других людей ту досаду, которую испытывал по отношению к самому себе. Кабинет при нем находился в вечной нерешительности и смятении. Премьер-министра считали одновременно и слишком отчужденным, и слишком легкомысленным. Говоря о себе в официальном третьем лице, он сообщил королеве: «Лорд Роузбери в настоящее время заперт в парламенте, почти единодушно выступающем против его пребывания на посту министра, и с политической точки зрения с тем же успехом мог бы находиться в лондонском Тауэре». Он вряд ли мог преуспеть: он был излишне чувствителен, склонен к паранойе и слишком остро реагировал на критику оппозиции. «Как премьер-министр, — сказал Роузбери королеве, — он находится в более прискорбном положении, чем любой другой человек, когда-либо занимавший этот высокий пост». Его мучила бессонница: поглощенный раздумьями и тревогами, он иногда не мог уснуть всю ночь напролет. «Я не гожусь для человеческого общества», — признался он своему коллеге. Это было крайне неподходящее для премьер-министра качество, однако чувство долга заставляло его двигаться вперед.
19 февраля он созвал кабинет и зачитал заранее приготовленное заявление: «Я не могу вспомнить ни одного случая, когда хотя бы один человек из партии или кабинета министров хотя бы ненароком высказался в парламенте в мою защиту… Трудности, о которых я говорю, невыносимы, и я не имею сил выдержать еще хотя бы одно заседание, похожее на предыдущие». Эти жалобные слова не сделали бы чести ни одному премьер-министру и только подтвердили его неспособность к управлению. Роузбери переполняла жалость к себе. Его уговорили пока не уходить в отставку, но через неделю тело подвело его там, где ум еще продолжал бороться. Он слег с инфлюэнцей и не смог полностью оправиться после болезни. Он говорил, что понимает, почему государственные деятели иногда кончают жизнь самоубийством. 21 июня палата общин раскритиковала военного министра Генри Кэмпбелла-Баннермана за нехватку кордита, а на следующий день Роузбери убедил свой кабинет массово уйти в отставку. Через несколько часов после этого королева прислала Солсбери предложение сформировать новое правительство.
