В 1891 году Уайльд также написал для Fortnightly Review политическое эссе «Душа человека при социализме», в котором подверг критике «глупость, лицемерие и филистерство», пронизывающие английскую культуру. Уайльд гневно выступал против английского общественного мнения, которое, по его словам, обрело с помощью прессы деспотическую власть над искусством, политикой и частной жизнью людей.
«Душа человека…» раскрывает Уайльда как сторонника анархического социализма. Его нападки на лицемерие прямо связаны с историей Парнелла и теми журналистами и парламентариями, из-за которых он был вынужден оставить политику после того, как в конце 1890 года обществу стало известно о его отношениях с замужней дамой Китти О’Ши. Критика Уайльда свидетельствует о безоговорочном принятии ирландского самоуправления и собственного ирландского происхождения, которое признавали все, кто хорошо его знал, от англичанина Альфреда Дугласа до его соотечественников Шоу и Йейтса. Ирландское происхождение позволяло Уайльду понимать и высмеивать англичан поздневикторианского периода, потому что он был для них одновременно своим и чужим — говорил на их языке, но не разделял ценностей и взглядов, пропагандируемых этим языком и неразрывно связанных с ним.
О языке Уайльд сделал несколько интересных замечаний. «По духу я француз, — говорил он о себе зимой 1891 года, — а по происхождению ирландец, но англичане приговорили меня изъясняться на языке Шекспира». Во время своего лекционного тура по Америке в 1882 году он также сказал: «Я не знаю более замечательного свойства кельтского гения, чем та живость и артистизм, с которыми мы приспособились к английскому языку. Саксонцы захватили наши земли и оставили их в запустении. Мы взяли их язык и вложили в него новую красоту». Политические отношения Англии и Ирландии позволяют взглянуть на парадоксы роскошной прозы Уайльда в новом свете: он был колониальным подданным, который переворачивал с ног на голову и приукрашивал язык колонизаторов, разоблачая его скрытые предрассудки и двойные стандарты. Не случайно Уайльд (как и Сэмюэл Беккет) писал не только по-английски, но и по-французски, а в начале 1890-х годов даже хотел принять французское гражданство после того, как английская цензура запретила ставить на лондонской сцене его пьесу «Саломея», написанную на французском языке. «Я не англичанин, — сказал он тогда журналисту. — Я — ирландец, а это совсем другое». Острое замечание для того времени, когда Ирландия номинально считалась частью Соединенного Королевства.
Будучи ирландцем, Уайльд всем своим существом осознанно бросал вызов поздневикторианским стереотипам. На английской сцене и в прессе ирландцев часто изображали в виде недалеких «падди», вечно пьяных, слезливых и неряшливых. Уайльд, как и Парнелл, неизменно представал перед публикой спокойным, учтивым, безупречно одетым. Поступив в Оксфорд, он вскоре избавился от ирландского выговора. Философские и исторические воззрения Уайльда не имели в себе ничего эмоционального и интуитивного и отличались строгой научностью и интеллектуальностью. «Англия — страна интеллектуальных туманов», — сказал он Бернарду Шоу. По его мнению, именно кельты, такие как они сами, вопреки популярным предрассудкам лучше всех умели развеивать эти туманы благодаря своему беспристрастному уму.
Во время слушаний в суде Олд-Бейли в 1895 году Уайльд, по-видимому, искренне наслаждался, демонстрируя поздневикторианской буржуазии ее полную противоположность и бросая со свидетельской скамьи вызов столь дорогим ее сердцу «семи смертным добродетелям». Вместо того чтобы говорить о трудолюбии, он хвастал, что убивает время в ресторанах. Буржуазия славилась бережливостью — он с гордостью объявлял, что тратит в «Савойе» 50 фунтов в неделю. Вместо того чтобы водить знакомство с респектабельными представителями своего класса, он общался и спал с молодыми людьми из низов. Жизни благородного человека, ограниченного рамками долга и ответственности, он предпочитал удовольствия, заявляя, что они — единственное, ради чего человек должен жить, а самореализация — главная цель существования. Тот факт, что Уайльд реализовал себя через гомосексуальные, а не гетеросексуальные отношения, естественно, только ухудшал дело. На первом заседании суда исполненные чувства собственной важности присяжные — биржевой маклер, банковский управляющий и несколько джентльменов из Клэптона — наверняка сочли, что перед ними предстали во плоти все семь смертных грехов одновременно.
Вынесенный Уайльду приговор за «вопиюще непристойное поведение» вызвал нравственную панику в поздневикторианской Англии. Природа его преступления вызывала отвращение у респектабельных людей. Более того, суд показал, что Уайльд был лишь одной, самой заметной фигурой в обширной сети джентльменов, которые не только предпочитали любить других мужчин, но и выбирали партнеров из низшего сословия. Всего за шесть лет до суда над Уайльдом разразился печально известный скандал вокруг мужского борделя на Кливленд-стрит: выяснилось, что там подрабатывали мальчики, служившие на Центральном телеграфе, а среди завсегдатаев заведения были представители аристократии и даже члены королевской семьи. На глазах у пораженной публики общественные и властные иерархии пошатнулись, и само понятие аристократии стало выглядеть как гигантское надувательство. Это был один из первых случаев (в реальной жизни, а не в зачарованном краю беллетристики), когда частная жизнь джентльменов, главной опоры общества, при ближайшем рассмотрении оказалась фальшивой и пустой.
Эти скандалы и судебные процессы косвенным образом отражали перемены в отношениях полов, ознаменовавшиеся появлением «новой женщины» и смягчением брачно-семейного права. Возможно, не случайно сам Уайльд горячо поддерживал «новую женщину» — до такой степени, что вскоре после приговора, вынесенного ему, в Punch объявили: «Конец “новой женщины” — этот пузырь наконец лопнул!» «Новая женщина» стала символом передовых и авантюрных идей, неразрывно связанных в общественном сознании с сексуальной раскрепощенностью. Эта эмансипированная женщина бросала вызов общепринятым представлениям о браке и респектабельности, правовом и образовательном неравенстве. Юмористические издания пестрели карикатурами, изображавшими женщин на велосипедах, в шароварах-блумерсах и очках в металлической оправе. Их считали грубыми и мужеподобными, называли «визжащим сестринством». Многие из них хотели посвятить себя карьере, а не безостановочному деторождению. Интересно отметить, что именно женщины, от Саломеи и миссис Эрлин до леди Брэкнелл и Святой Куртизанки, становились настоящими героинями драм Уайльда. Они остроумны и бесстрашны. Они занимают главенствующее положение в том мире, который изображает Уайльд. Они манипулируют мужчинами и подавляют их. Многое было сказано о викторианском патриархате и подчинении женщин, но интересно было бы также изучить феномен викторианского матриархата и подчинения мужчин. Женщины были законодательницами общественной жизни повсюду, от изображенных Уайльдом особняков Вест-Энда до закоулков Ист-Энда, и их власть была тем больше, что о ней почти никогда не говорили вслух.
28
Ложе родовых мук
В конце века кабинет Солсбери развязал крупную войну. В числе имперских владений Британии имелась колония мыса Доброй Надежды, или, как ее чаще называли, Капская колония, населенная большей частью африканерами. По соседству с ней располагались Оранжевое Свободное Государство и Трансвааль — республики, основанные первыми голландскими поселенцами Южной Африки бурами в поисках самоопределения и безопасности. Именно из-за них разгорелась Первая Англо-бурская война, в которой британцы потерпели сокрушительное поражение и были вынуждены признать власть буров в Трансваале с сохранением британского сюзеренитета.
