Король умер как нельзя более вовремя — через месяц после того, как Виктория достигла совершеннолетия. Это избавило молодую королеву от попыток многочисленных придворных, слуг, родственников и политиков повлиять на нее, воспользовавшись регентством. Молодая женщина сполна наслаждалась новообретенной свободой. «Поскольку Провидению было угодно поставить меня на это место, — писала она, — я сделаю все возможное, чтобы исполнить свой долг перед страной. Я очень молода и, возможно, во многом (хотя далеко не во всем) неопытна, однако уверена, немногие имеют столько же доброй воли и искреннего желания поступать верно и правильно, как я».
Она нашла неожиданного компаньона в лице виконта Мельбурна, который стал для молодой королевы кем-то вроде отца. Его остроумие и невозмутимое спокойствие помогали ей сориентироваться в хитросплетениях текущей политики, а его дельные практические советы не грешили ненужным идеализмом. Если бы не окружавший королеву ореол божественности, можно было бы сказать, что он относился к ней как к дочери, а она относилась к нему как к отцу. Именно он привил ей ту хладнокровную выдержку, которую она сохраняла всю свою жизнь. Он сообщил ей, что не ходит в церковь, чтобы случайно не услышать с кафедры что-нибудь «экстраординарное». Он посоветовал ей не читать Чарльза Диккенса, так как его произведения нагоняют тоску. Возможно, это был не лучший совет для того времени. В действительности Флитская тюрьма и Остров Иакова были гораздо хуже, чем их описания в «Записках Пиквикского клуба» (1836) и в «Оливере Твисте» (1838). На самом деле состояние мегаполиса оставляло желать лучшего вплоть до 1870 года, года смерти Диккенса.
Всеобщие выборы после смерти старого монарха вернули позиции вигам вместе с Мельбурном, но Пиль и тори почти не отставали. Среди парламентариев, ведомых Пилем, были Уильям Юарт Гладстон, присоединившийся к парламенту пять лет назад, и одна новая фигура — Бенджамин Дизраэли. Конечно, новая королева предпочитала держаться ближе к Мельбурну. Она была капризной и своенравной, но любила увеселения и танцы. Мельбурн до такой степени наслаждался обществом своей новой государыни, что начал пренебрегать парламентскими делами. Его и раньше не слишком привлекала вся эта чепуха, а теперь у него появилась веская причина совсем забыть о ней. Его внимание сосредоточилось на королеве. Она видела достаточно людей, стремившихся использовать ее в своих интересах, но Мельбурн не имел подобных амбиций. «Она самый честный человек, которого я когда-либо знал, — сказал он однажды. — Единственная трудность заключается в том, чтобы убедить ее, что нельзя всегда идти напрямик, иногда нужно двигаться обходным путем». Ему был хорошо известен ее прямолинейный характер и нежелание считаться с препятствиями. «Рядом с ней, — утверждала жена российского посла княгиня Ливен, — он имеет вид любящий, удовлетворенный, немного самодовольный… и вместе с тем мечтательный и веселый».
5 ноября 1837 года Виктория открыла свой первый парламент. Тори возлагали большие надежды на новую сессию, но большое количество целеустремленных ирландских депутатов наводило на мысль, что ожидания могут не оправдаться. В этом не было ничего нового, однако на сей раз ситуация осложнялась караулящими за углом чартистами. И пожалуй, сейчас самый подходящий момент, чтобы представить вам ту разношерстную компанию мужчин и женщин, которых называют ранними викторианцами. Это были шумные, грубые, пестро одетые предки серьезных и трудолюбивых «средних викторианцев», которые, в отличие от своих жизнерадостных предшественников, ни за что не надели бы синий шейный платок и бархатные брюки, плоскую кепку или рабочие башмаки. Мы видим ранних викторианцев на страницах романов Диккенса: созданные им образы железнодорожных магнатов, подметальщиков улиц, приютских мальчишек, старых дев, школьных учителей, отставных моряков, частных детективов, управляющих кофейнями, торговок подержанной одеждой, клерков-переписчиков и горничных наполняют обширный мир, горизонты которого оставались для них самих невидимыми.
Если говорить в самом широком смысле и в полной мере сознавая спорность утверждения, это был мир неистовой энергии и новизны, азарта и энтузиазма, скорости и сенсации, энергии и бравады. Сменяющие друг друга движения за социальные реформы часто возглавляли одни и те же люди, горячие сторонники перемен. Ремесленники, торговцы и лавочники, так часто составляющие костяк нового общества, отличались независимостью суждений и религиозных взглядов, самостоятельностью и непочтительностью. Это был электорат, созданный избирательной реформой. Джордж Элиот в 1872 году оглядывалась на те времена, когда реформы только начинались, «с юной надеждой на немедленную пользу от них — надеждой, в наши дни заметно увядшей». В «Последних днях Помпей» (1834) Булвер-Литтон замечал: «У нас, современных людей, есть огонь, страсть и энергия — мы никогда не спим, мы копируем цвета картины, ее жизнь и ее сюжет». Писатели того времени отличались большой плодовитостью — трехтомные романы могли тянуться до скончания времен, — но при этом не страдали пустым многословием. Содержание книг Рёскина, Карлейля, Скотта и Диккенса нельзя было изложить вкратце. Новой особенностью времени стало то, что именитые писатели смотрели на XVIII век с оттенком презрения. Диккенс добавил в свою библиотеку несколько фальшивых полок с книгами, на корешках которых красовалась надпись «Мудрость наших предков» — в этом собрании были тома под названием «Невежество» и «Суеверие».
Однако света не бывает без тени, и у 1830-х годов была еще одна, намного более красноречивая сторона. Когда хартия чартистов появилась в 1838 году, власти ожидали сопутствующих митингов, выступлений, демонстраций, петиций и бунтов. Один чартист, написавший в конце века мемуары под названием «Мемуары социального атома» (Memoirs of a Social Atom; 1903), вспоминал: «Люди, не разделяющие надежд чартистов и лично не знакомые с теми глубокими и сильными чувствами, которые ими двигали, не могут представить себе, чем наше время отличается от того, что было пятьдесят или шестьдесят лет назад. Весь правящий класс — виги даже больше, чем тори, — был предметом не только неприязни, но откровенной ненависти трудящегося населения». Разнообразные движения и общества рождали подлинный политический антагонизм. Многие массовые собрания трудящихся в 1838 году проводили при свете факелов в знак протеста против своей участи. В Болтоне и Стокпорте, в Эштоне и Ли многотысячные толпы «выстраивались в процессии и заполняли главные улицы, сотрясая небеса громогласными выкриками… Плывущие над толпой флаги с устрашающими девизами и красный свет пылающих факелов создавали картину величественную и ужасную». Казалось, города охвачены огнем.
Профсоюзы, как и радикальные виги, держались от этого движения в стороне. Лидеры агитации против Хлебных законов, которая уже тогда становилась все более ожесточенной, также не участвовали в движении. Чартистов интересовала политика, а не экономика. По сути, это была демонстрация силы рабочего класса, истоки которой лежали в многовековых традициях народной агитации, пронизывающей историю Англии от Уота Тайлера, Джона Болла и Джека Кэда до радикальных ассоциаций, политических союзов и демократических объединений последних лет. Власть с нарастающим ужасом наблюдала за масштабами и размахом протестов. Один наблюдатель был проницательнее большинства остальных. «Тори, — писал Чарльз Гревилл в своем дневнике в июне 1837 года, — предсказывают всевозможные мрачные последствия, но ничего этого, конечно, не произойдет. Ничего не произойдет, потому что в этой стране никогда ничего не происходит».
