А в это время в далекой сказочной стране под названием Кенсингтонский дворец Виктория встретила своего будущего мужа и была совершенно им очарована. Она стремилась к замужеству. Альберт представлял собой все, чего только можно было желать. «Ах, чувствовать, что меня полюбил и продолжает любить такой ангел, как Альберт, — не поддающийся описанию восторг! Он само совершенство». Количество наклонных букв и россыпи восклицательных знаков в ее записках говорят сами за себя. Когда парламент проголосовал за то, чтобы сократить размеры содержания для Альберта после их свадьбы, она возмущенно писала: «Я чуть не расплакалась от ярости… Бедный, дорогой Альберт, как жестоко они обошлись с тобой, нежный ангел! Эти чудовища! Тори, вы будете наказаны. Месть! Месть!..» После свадьбы шекспировские страсти несколько утихли. 10 февраля 1840 года, когда свадебная церемония отгремела и супруги укладывались спать, принц Альберт предложил молодой жене продлить их медовый месяц в Виндзоре. Это вызвало новый поток курсива и восклицательных знаков. «Ты забываешь, моя драгоценная любовь, — ответила она, — что я — королева, правительница, и это дело не может подождать». Если он рассчитывал, что будет править совместно с женой, его ждало разочарование. В лучшем случае ему разрешали приложить промокательную бумагу к исписанной ею странице. Только когда королева временно удалилась на покой, чтобы произвести на свет их первенца, принц Альберт обрел некоторую самостоятельность. Он стал исполнять обязанности ее личного секретаря и имел ключи от всех хранилищ с официальными документами. Он уже не просто промокал чернила, но держал перо.
В сущности, все это время можно назвать великой эпохой пера и чернил, поскольку именно тогда впервые появились «почта за пенни» и вертикальные почтовые ящики. Изобретатель и социальный реформатор Роуленд Хилл произвел подсчет и пришел к выводу, что оптимальным вариантом будет система предоплаты, начинающаяся с одного пенни. Он также рекомендовал использовать для писем «маленькие бумажные упаковки, которые называются конвертами». Первые «черные пенни» (черные почтовые марки стоимостью один пенс) поступили в продажу в мае 1840 года. Это произвело социальную революцию, сравнимую с появлением электрического телеграфа, способствовало упрочению социальных связей и повышению национального самосознания и побудило Генри Коула, одного из самых изобретательных государственных служащих страны, написать в своих мемуарах: «Из всех событий, с которыми была связана моя карьера, ничто, на мой взгляд, не способно превзойти или хотя бы сравниться с точки зрения принесенной миру пользы с учреждением универсальных почтовых сборов размером в один пенс… Это слава Англии на все времена». В первом официальном отчете о работе почтовых отделений отмечалось, что почтовая система демонстрирует «деятельное усердие и энергию, в целом свойственные нации». Марка была таким символом национальной гордости, что ей даже не нужна была легенда — ее украшал только профиль государыни. «Бесчисленные друзья гражданской и религиозной свободы» приветствовали новую почту как «средство передачи мысли», способствующее развитию национального самоопределения и самосознания. Если говорить о менее формальных отношениях, обмен фотографиями по почте был важным знаком дружбы.
Несколько сохранившихся зарисовок красноречиво свидетельствуют о том, какими были последние дни Мельбурна у власти. Однажды после продолжительного заседания кабинета министры, уже направившись к двери, услышали оклик Мельбурна. «Подождите немного, — сказал он. — Что мы решили? Мы собираемся снизить цену на хлеб или нет? В сущности, это не важно, но обычно мы все говорим одно и то же». К принцу Альберту Мельбурн относился не слишком хорошо. Естественно, он был недоволен тем, что молодой красивый иностранец занял его место в мыслях королевы. Помимо этого он серьезно сомневался в том, что искренние чувства Альберта можно использовать как политический инструмент. «Эта проклятая нравственность, — сказал он однажды, — все погубит!» Осенью 1840 года на заседании кабинета министров обсуждали (вернее сказать, не обсуждали) вероятность войны между Францией и Англией. Чарльз Гревилл, клерк Тайного совета, обратил внимание на вмешательство Рассела. «Мне бы хотелось знать, — сказал он, поворачиваясь к Мельбурну, — что вы думаете по этому поводу?» Мельбурн ничего не ответил. Последовала еще одна долгая пауза, которую наконец прервал кто-то другой, спросив Палмерстона: «Каковы ваши последние сведения?» Палмерстон вынул из кармана целую пачку писем и отчетов от Понсонби, Ходжеса и других и начал их зачитывать. В середине чтения кто-то случайно поднял взгляд и увидел, что Мельбурн крепко спит в своем кресле.
Когда парламент вновь открылся в январе 1841 года, премьер-министр, в сущности, все так же спал. Парламент превратился в дискуссионную палату для разбора петиций. До избирательной реформы он больше напоминал театр, где Эдмунд Бёрк и другие упражнялись в ораторском искусстве. Эти дни подходили к концу, а Вестминстерский пожар 1834 года стал еще одним предвестником грядущих перемен. Теперь парламент представлял собой серьезное собрание сторонников конкретных партий, заседавших под бдительным оком прессы, которая уделяла их деятельности немало печатных полос. В партиях еще не было внутренней дисциплины или контроля в современном смысле, — по сути, это были коалиции единомышленников, каждый из которых мог в любой момент пойти своим путем. Облик партии определяли устремления ее лидера, но такой вещи, как партийная политика, еще не существовало. «Всюду беспорядок, — писал Гревилл в этом десятилетии, — смешение принципов и мнений, политического соперничества и личной антипатии». Мельбурн по-прежнему жил и работал в XVIII веке, хотя формально к этому времени был ближе Роберт Пиль.
К началу 1841 года, четыре раза подряд проиграв дополнительные выборы, Мельбурн почувствовал тень нависшего над ним меча. Катастрофа произошла в начале июня 1841 года, когда администрации Мельбурна вынесли вотум недоверия всего с одним голосом против. Последующие всеобщие выборы подтвердили широко распространенное мнение: правящей партией стали консерваторы под руководством Пиля — по возвращении в Вестминстер летом они получили большинство в размере более 90 мест. Пиль, которому не позволили занять должность во время Кризиса в спальных покоях, теперь собрал достаточно внушительную партию, чтобы проявить себя с лучшей или худшей стороны. Он стал первым по-настоящему консервативным премьер-министром — название «тори» к этому времени считалось несколько старомодным.
Выборы, как обычно, сопровождались беспорядками и бесцельными дерзкими выходками. Ничего иного нельзя было ждать от страны, имеющей давнюю традицию народного протеста. В окрестностях парламента собирались большие группы людей, швыряющих камни и кирпичи и вечно недовольных состоянием политики. Это была та самая «безумствующая толпа», фигурировавшая почти во всех публичных обсуждениях. У новых хозяев Англии — среднего класса, заключившего союз со старым правящим классом, — имелись причины быть довольными. В колонке редактора The Times от 29 июля говорилось: «До сих пор мир не знал случая, чтобы партия пришла к власти в результате открытого голосования великого народа». Позиция Виктории никак не повлияла на результаты выборов, но ее симпатии к вигам были хорошо известны и широко освещались в печати. Лорд Эшли писал: «Я опасаюсь, что она в силу своего полнейшего незнания страны и конституции, природной ярости, ложной отваги, а также исключительного неукротимого своенравия обнаружит перед всеми свой характер и совершит действия, которые, хотя и не смогут повредить нам [тори], окажутся вредны для нее самой и для короны». Очевидно, Виктория тогда не пользовалась всеобщим уважением. Даже у ее мужа были на этот счет некоторые сомнения. Своему немецкому советнику Штокмару Альберт говорил: «Виктория ведет себя так торопливо и пылко, что мне не всегда удается рассказать ей о своих затруднениях. Не дослушав меня, она впадает в ярость, начинает осыпать меня упреками и подозрениями, обвиняет в недоверии, амбициях, зависти и проч., и проч.». Словом, новая королева не производила хорошего впечатления.
