Это была политическая революция, но она прошла относительно мирно. По словам лорда Кларендона, виги отошли от власти «с таким безразличием, словно их окончательно покинули силы и воля к действию». Когда-то их партия руководила страной, и эти самовольно избранные правители, представители знатнейших родов, придя к власти, чувствовали себя как нельзя более на своем месте. Теперь они обессилели и, казалось, были обречены на упадок и — в конечном итоге — исчезновение.
Новый парламент собрался на свою вторую сессию 3 февраля 1842 года, и все официальные разговоры вращались вокруг финансового положения страны. Расходы по-прежнему были слишком высоки, но многих интересовало, как Пиль собирается поступить с налогами, которые все еще взимались с иностранного зерна. Это был ключевой вопрос. Виги шли на выборы под лозунгом «Дешевого хлеба!», но им никто не верил. Намерения Пиля оставались по-прежнему неясными — возможно, даже для него самого. Однако половину дела за него сделал обильный урожай 1842 года, за которым последовали еще три хороших урожая. Пиль немедленно снизил налог на зерно и тарифы на широкий круг товаров и, чтобы сбалансировать бюджет, решил вновь ввести подоходный налог. От него отказались после Наполеоновских войн, но сейчас возникла необходимость по-новому взглянуть на доходы государства. Возможно, Пиль пока еще не имел твердого намерения отменить Хлебные законы, но эта мысль наверняка не раз приходила ему в голову.
Пиль хотел упростить налоговую систему, пересмотреть все запутанные пошлины и тарифы и в целом упорядочить финансы страны. «Я предлагаю, — сказал он, — на какое-то ограниченное время с целью сокращения дефицита взимать в масштабах страны определенную сумму с доходов». Сумма была установлена в размере 7 пенсов на один фунт стерлингов для дохода более 150 фунтов стерлингов в год. Говоря его словами, «дальше отступать было некуда». Это стало полной неожиданностью для его оппонентов, которым потребовалось два или три дня, чтобы подготовить ответ. Он фактически инициировал финансовую революцию, в результате которой изменилась вся система государственных сборов. Это задало тон всему периоду его правления.
Пиля поддерживал сильный кабинет министров. Абердин заменил Палмерстона в Министерстве иностранных дел и, отказавшись от грубоватых манер последнего, сразу установил теплые отношения с главными союзниками Англии. Герцог Веллингтон стал лидером палаты лордов, но сам не возглавлял никакое министерство. Гладстона назначили вице-президентом Торговой палаты; в следующем году он стал ее президентом и, таким образом, занял влиятельное положение, позволявшее ему удовлетворить свою страсть к статистике и цифрам. Томас Карлейль описывал его как «самого методичного, справедливого, незапятнанного и искреннего человека», что в устах Карлейля было настоящей похвалой. Эдвард Стэнли (чуть позднее лорд Стэнли) до этого был главным секретарем лорда-наместника Ирландии, но теперь его повысили до министра по колониям; как граф Дерби в следующем своем перевоплощении он поднимется неизмеримо выше. Бенджамин Дизраэли, к своему большому огорчению, остался среди «заднескамеечников» — рядовых членов парламента. Он считал, что его выдающиеся способности очевидны для других так же, как для него самого, но в правительстве Пиля для него не нашлось места.
Вступив в должность, Пиль поначалу вел себя как врач, изучающий больного пациента. Не делая поспешных шагов, он изучал симптомы и обдумывал, какие рецепты следует выписать. Это был худший год для начала нового правления. Новый министр внутренних дел сэр Джеймс Грэм сообщил палате общин, что из 16-миллионного населения страны миллион получает пособие по бедности. Хлопкопрядильные и ткацкие мануфактуры остановились, цены на продукты выросли. Даже банки переживали не лучшие времена, и объем инвестиций сократился. Возможно, это была самая низкая точка века. Наиболее исчерпывающим образом претензии населения выразили прядильщики Болтона: они протестовали против «снижения нашей заработной платы, несправедливых и необоснованных сокращений, навязывания нам неблагоустроенных и неблагополучных жилищ, взимания с нас необоснованной и непомерной арендной платы» и добавляли: «Вышеупомянутые пороки проистекают из классового законодательства, и мы считаем, что нищета, невежество, бедность и преступность будут существовать до тех пор, пока Народная хартия не станет законом страны».
В этих условиях снова пробудился дух чартизма, вылившийся в поток брошюр и обращений к трудящимся, плакатов и демонстраций. «Страдания, порожденные законом, — писал Джон Брайт, — превратили все население в легковоспламеняющуюся массу, и если сейчас зажжется искра, ее будет нелегко погасить». Члены Лиги против Хлебных законов соперничали с чартистами за поддержку рабочих, хотя чартисты поддерживали рабочих намного более открыто. В некоторых кругах членов лиги по-прежнему считали идеологами свободной конкуренции, готовыми принять в великой битве сторону работодателей. В Мидлендсе и на севере, в Ланкашире и Уэст-Райдинге, угольщики бросали работу. В мае 1841 года собрался еще один общенациональный съезд, чтобы создать петицию, собравшую более 1,3 млн подписей, с просьбой о помиловании некоторых заключенных чартистов. «Многотысячная толпа наводнила широкую дорогу, — писал Уильям Кедворт в «Прогулках вокруг Хортона» (Rambles Round Horton; 1886). — Это были тощие люди голодного и отчаявшегося вида, вооруженные огромными дубинками, цепами, вилами и пиками. У многих не было ни пальто, ни шляп, сотни были одеты в ветхие лохмотья».
Радикальный журналист писал:
Зрелище привлекло огромное внимание — нас провожали взглядами все, от оборванного уличного подметальщика до герцогини с золотым моноклем. Городская полиция держалась очень благосклонно, но столичные синие сохраняли равнодушие. Водители омнибусов вели себя грубо и враждебно. Мы медленно двигались по Флит-стрит и Стрэнду, мимо Чаринг-Кросс и Конной гвардии к зданию парламента. В окнах государственных учреждений виднелось особенно много лиц, и на всех написано жгучее любопытство.
Парламент не собирался уступать, и петицию снова отклонили решающим голосом спикера. Это вызвало невиданную доселе ярость. Забастовки усилились, снова пошли слухи, что они могут вылиться во всеобщее восстание. Люди громили полицейские участки, освобождали заключенных, жгли дома известных магистратов и владельцев шахт. Весна сменилась жарким летом. В следующем году в парламент передали еще одну петицию. Демонстранты пытались добиться своего снова и снова, словно морские волны, все набегающие и набегающие на скалы. Петиция, по некоторым оценкам, содержала более 3 млн подписей, и все же палата общин категорически ее отклонила.
Это спровоцировало волну так называемых Заглушечных бунтов, или Заглушечный заговор 1842 года, — протестующие снимали заглушки с паровых котлов, что делало невозможной любую дальнейшую производственную деятельность. Протесты начались в угольных шахтах Стаффордшира и вскоре распространились дальше. Закрытие угольных месторождений негативно отразилось на всех отраслях английской промышленности. Лондон также ощутил на себе всю тяжесть нужды и безработицы. В Клеркенуэлл-Грин и Паддингтоне, двух центрах активности городских радикалов, собирались большие толпы людей. 23 августа в газете Sun разместили следующий репортаж о событиях: «…предводители толпы осуждали поведение синих мундиров, когда раздались громкие крики: “Пилеры! Пилеры!” Обернувшись, люди увидели, что к толпе быстро приближается около дюжины конных патрульных, вооруженных палашами, в сопровождении отрядов полиции». Дело кончилось пробитыми головами, сломанными конечностями и другими увечьями.
