Кое-где городские власти предпочитали оформлять общественные здания в готическом, античном или итальянском стиле. Поскольку все города были разными, общего или хотя бы одного наиболее распространенного архитектурного стиля не было. Архитектурный облик крупных городов отличался большим разнообразием: в них были ратуши, институты мастеровых, церкви, площади и скверы. В журнале Builder писали: «Невозможно пройти по Манчестеру, не встретив на пути множество архитектурных примеров грандиозного стиля. Со времен появления Венеции мир не видел ничего подобного». В Magazine of Art Бирмингем был назван «самым живописным городом в Англии». Лидс гордился «целыми улицами, сверкающими яркими красками». Подчеркнутая монументальность городских построек особенно бросалась в глаза и служила символом новой городской эпохи.
Впрочем, некоторые большие и малые города источали викторианство, как облака угольного дыма. Об Уигстоне в Лестере краевед У. Г. Хоскинс писал: «Вид Южного Уигстона сырым и туманным воскресным днем в ноябре — это переживание, которое рад был бы испытать каждый. В нем отражена глубинная, бесконечно трогательная суть английской провинциальной жизни». Город состоит из одинаковых кирпичных домиков и одной церкви. Печать XIX века лежит на нем, как родимое пятно, а его банальность и однообразие вечным упреком уравновешивают свойственный многим викторианцам непринужденный оптимизм.
В 1830 году Генри Брум (сам носивший титул барона), выступая в Суконном дворе Лидса, сказал: «Слава богу, мы живем уже не во времена баронов — мы живем во времена Лидса, Брэдфорда, Галифакса и Хаддерсфилда». Эти города несут на себе столь отчетливый отпечаток XIX века, словно их с помощью какого-то хитроумного заклинания вылепили из пара. В Лидсе на сотне суконных фабрик работало десять тысяч человек, а в тридцати льнопрядильных компаниях насчитывалось пять тысяч рабочих. Брэдфорд также был текстильным городом, но Лидс намного опередил его со своей быстрорастущей машиностроительной промышленностью. В официальном отчете Шеффилда говорилось: «Местное население имеет уникальный для большого города характер, отчего город больше напоминает деревню: множество людей, проживающих в разных местах, очевидно знакомы и живо интересуются делами и заботами друг друга».
В Манчестере подобной общности не наблюдалось, — наоборот, там существовала пропасть между хозяевами и работниками и между рабочими разных специальностей. Город с его неуправляемыми людьми, социальными разногласиями и контрастами стал героем многих литературных произведений. Самые известные романы о Манчестере — «Мэри Бартон» Элизабет Гаскелл (1848), вышедший с подзаголовком «Повесть о манчестерской жизни», и ее же «Север и Юг» (1855), в котором вымышленный город Милтон списан с Манчестера. Французский наблюдатель писал: «Река Ируэлл образует своего рода полуостров, и, если путешествовать по ней вверх или вниз, окрестности выглядят как серая бесцветная Венеция… но вместо черных гондол по течению в обе стороны скользят угольные баржи».
Но в его нищете было нечто величественное. В романе «Конингсби» (1844) Дизраэли предположил, что только философ способен постичь величие Манчестера, а Томас Карлейль — как раз такой философ — писал, что ежедневный запуск всех ткацких мануфактур в половине шестого утра представляет такое же или даже более возвышенное зрелище, чем течение Ниагары. Пригороды тянулись вдоль бесконечных улиц, центр города красноречиво блистал общественными зданиями и общественными пространствами. Существовала даже Манчестерская школа сторонников принципа свободной торговли, проповедовавших о пользе свободной торговли с финансовой и социальной точки зрения, — в нее входили квакеры, радикальные философы, торговцы, политические радикалы и владельцы мануфактур. Самую большую выгоду это активное брожение принесло Роберту Пилю, — о причинах проницательно высказалась Элизабет Гаскелл, описывая манчестерскую толпу: «Больше всего прохожего поражал тот отпечаток сообразительности и живого ума, который часто заметен на лицах трудящегося населения». Социальные различия вызывали не столько антагонизм, сколько оживленный интерес, и многие считали Манчестер образцом города будущего. Именно здесь возникла Лига против Хлебных законов. На месте бойни при Петерлоо в 1856 году вырос Зал свободной торговли. Это был памятник идее, впервые нашедшей здесь свое воплощение.
В последние десятилетия XIX века Бирмингем стал светочем «гражданского евангелия» и гордился славой самого образцово организованного города в мире. В Бирмингеме было представлено больше разнообразных профессий, чем, например, в Лидсе. Концентрация небольших мастерских (в отличие от фабрик) способствовала сохранению непринужденных и даже дружеских отношений между хозяевами и работниками. Местный чартист заметил, что здесь «крупные производители не могут заткнуть рот своим людям, как это сделали в Манчестере… Ведь хорошо известно, что там [в Манчестере] трудящиеся находятся во власти фабрикантов». Рабочие Бирмингема были более квалифицированными, что способствовало большей социальной мобильности. Ричард Кобден писал: «С моральной и политической точки зрения здешнее общество находится в более здоровом и естественном состоянии… и все классы общаются между собой свободнее, чем в Ланкашире, где работника отделяет от работодателя великая непреодолимая пропасть».
Возможно, именно поэтому в 1843 году принц Альберт решил, что хочет посетить Бирмингем, к вящему беспокойству своих министров. Прошел всего год после самых ожесточенных забастовок в истории страны. Роберт Пиль считал: «Трудность заключается в том, что мэр Бирмингема — чартист и городской совет придерживается тех же насильственных и опасных убеждений… Визит принца обернется грандиозной демонстрацией хорошо обученных масс второго по величине города страны». В прошлом году в воздухе витал дух бунта: Лига против Хлебных законов подготовила декларацию, провозгласившую, что «страна стоит на пороге революции и маховики правительства должны быть остановлены». Чартисты призывали к всеобщей забастовке.
Ничего подобного не произошло. Конституционный историк Уолтер Бэджхот всегда считал, что англичанам от природы свойственно уважение к порядку. Иначе как бы им удалось так долго просуществовать при столь малом количестве бюрократов, с помощью одних только дилетантов, без постоянной армии, секретной службы или других правительственных инструментов? До недавнего времени у них даже не было полиции.
Бирмингем не стал исключением. Личный секретарь принца Джордж Энсон писал: «Казалось, по этому случаю из домов вышли все двести восемьдесят тысяч жителей города, улицы буквально запружены людьми, но ничто не омрачает приподнятое настроение и явно верноподданнические чувства, охватившие всех собравшихся». За грозными предупреждениями и революционными угрозами в действительности последовали массовые проявления верности и добрых чувств. Разумеется, мы можем списать это на хорошо известное непостоянство толпы, но это вряд ли объяснит очевидную неувязку между революционными лозунгами и лояльно настроенными массами. Возможно, здесь имеет смысл повторить аналогию Эдмунда Бёрка о кузнечиках и коровах: кузнечиков мало, но они издают ужасный шум; коровы лишь негромко мычат, но именно на них держится жизнь страны. Отчет из Манчестера завершает нарисованную картину неожиданно патетической нотой: «Однако эти бедные люди ведут себя примечательно мирным образом и с радостью взялись бы за работу, если бы им дали такую возможность».
