Еще один инцидент предыдущего года также может служить примером несостоявшейся городской революции. В воскресенье 3 июля 1842 года шестнадцатилетний юноша по имени Джон Уильям Бин стоял в темном пальто чуть поодаль от толпы, собравшейся на аллее Мэлл в ожидании момента, когда королева и ее кортеж проедут из Букингемского дворца в Сент-Джеймсский дворец и Королевскую капеллу. Согласно составленным позднее описаниям, это был горбун с искривленным позвоночником и подпрыгивающей походкой человека, увечного от рождения. Благовоспитанные викторианцы называли его несчастной жертвой злой судьбы, но для большинства жителей Лондона он был просто уродцем, которого освистывали, оплевывали и забрасывали камнями мальчишки помладше. Он продал свою небольшую коллекцию книг, в числе которых была Библия, и купил за три пенса дешевый пистолет. В тот день на аллее Мэлл он дождался, когда карета с королевой проедет мимо него, прицелился из пистолета и нажал на курок. Ничего не случилось. Оружие не выстрелило. Еще один мальчик из толпы, по имени Чарльз Эдвард Дассетт, заметил это и вырвал пистолет из рук Бина. Однако он действовал слишком медленно. Вокруг места происшествия собралась толпа, одновременно распространился слух, что королеву застрелили. В поднявшейся суматохе Бину удалось ускользнуть, а Дассетта схватили с его пистолетом. Потребовалось время, чтобы разобраться, что на самом деле произошло. Наконец, был составлен список примет нападавшего: «Худой, с короткой шеей и горбатой спиной, с вытянутым болезненным бледным лицом, ходит, немного согнувшись на сторону». Полицейские засучили рукава и притащили в отделения всех молодых горбунов, которых смогли найти. По некоторым данным, количество «задержанных уродливых человечков» поражало воображение. В конце концов Бина опознали и арестовали и приговорили к 18 месяцам каторжных работ. «Стоило стать мишенью для стрелка, — говорила позже Виктория, — чтобы убедиться, как сильно тебя любят».
У городов севера и Мидлендса имелось одно общее качество. Трущобы бедняков по-прежнему оставались тем местом, куда избегали заходить без крайней нужды. Над узкими грязными улочками нависали полуразрушенные дома. Кроме широких улиц и просторных домов Вулборо или Брэдфорда, в них были целые кварталы, где царили нищета, несчастья и болезни. В социальных недрах английских городов отсутствовали стоки и канализация, туалеты и водопровод. Мануфактуры и фабрики, гордость севера, извергали отравленные пары и ядовитую воду на окрестные улицы. «Промышленные города Англии, — писал один санитарный инспектор, — разрастаются с огромной скоростью, и новые постройки возводят, не думая о личном удобстве жителей и обеспечении их насущных потребностей». Кроме того, был еще дым — дым Брэдфорда, дым Лидса, дым Манчестера, разного цвета и разной плотности, каждый со своим особым запахом. Иногда он конденсировался в верхних воздушных слоях и проливался на землю черным дождем. Мэр Мидлсбро уверенно заявлял: «Дым есть признак большой работы — это признак благополучных времен, доказывающий, что все рабочие классы заняты делом, нет никакой необходимости в благотворительности, и даже тот, кто живет в самом скромном положении, не испытывает нужды. Поэтому мы гордимся своим дымом». Если бы эти слова удалось положить на музыку, они могли бы стать самым выразительным гимном Викторианской эпохи.
Еще один гимн стоило бы посвятить так называемому ассоциативному принципу, который возник в городах как отражение общих интересов и общественных взаимоотношений. На этом принципе строилась работа различных добровольных организаций и массовых объединений, представляющих культурную и духовную жизнь городов. Хоровые общества, дискуссионные клубы, клубы для встреч и спортивные ассоциации — все они составляли единую, плотно сотканную социальную ткань. Уважаемый гражданин или его жена могли вступить в Лондонское благотворительное общество по обеспечению бедных хлебом и углем зимой или в Благотворительное общество поддержки домашней прислуги.
Кроме того, массовое распространение получила другая форма коммерческих начинаний. В 1844 году 28 ткачей объединились в Рочдейлское общество равноправных пионеров и, сообща вложив капитал в размере 28 фунтов стерлингов, открыли кооперативный магазин на Тоуд-лейн. Они планировали продавать товары по текущим ценам и сохранять денежные излишки в качестве общей собственности членов общества. Их начинание имело очевидный успех и приносило прибыль, а репутация крепла, и вскоре они превратились в Кооперативное оптовое общество. Члены общества в свободное от работы время посещали собрания, на которых обсуждали злободневные темы. За семь лет валовая прибыль составила 900 фунтов стерлингов, и они уже заговорили о школах и жилье для своих рабочих. Кооперация стала одним из самых внушительных достижений XIX века. Она имела довольно поверхностное сходство с движением чартистов, поскольку также опиралась на солидарность и классовые интересы, но чартизм к этому времени стремительно приходил в упадок. Его место предстояло занять другим силам. В печатных материалах общества указывалось: «Цель этого общества заключается в нравственном и интеллектуальном развитии его участников. Кроме того, общество обеспечивает их бакалейными товарами, свежим мясом, мануфактурными товарами, одеждой и обувью».
Город подразумевает толпы, мрачные и однообразные, — толпы людей, перемещающихся между домом и работой. Чьи-то башмаки или сапоги размеренно и твердо ступают по мостовой, кто-то ускоряет шаг в погоне за уличными развлечениями, кто-то бредет неторопливо и бесцельно, потому что у него нет дома и ему все равно, куда идти. Из этих и тысяч других людей складывается толпа XIX века. «Когда мы протискивались сквозь толпу, — писал Чарльз Кингсли в 1850 году, — меня поразило болезненное, изможденное выражение лиц. Потухшие глаза и бессильно расслабленные рты, сутулые плечи, тяжелые шаркающие шаги придавали людям сломленный, затравленный, бесконечно больной вид, свидетельствующий о привычке к невзгодам и тяготам, унижающим человеческое достоинство, — привычке, незнакомой живо увлеченному своим делом ремесленнику».
Вскоре политика городов стала политикой всей страны. Один радикальный памфлет 1885 года отмечал: «Большие города в их нынешнем виде составляют источник и центр английского общественного мнения. Именно от них исходят либеральные законодательные инициативы, именно их постоянное давление обеспечивает политический прогресс страны». Они в кратчайшие сроки выдвинулись на первый план. В 1830-х годах жизнь в Манчестере еще определялась решениями поместного суда, а Мидлсбро был всего лишь точкой на карте. Однако новые люди вышли вперед и предложили собственные лекарства от социальных недугов. Они сформировали новую буржуазию. Редактор газеты Leeds Mercury замечал, что хотя эти новые города «не могут похвастаться исторической славой великих столиц Европы… они уже сейчас превосходят многие из них богатством и численностью населения и закладывают прочные основы будущего, в котором смогут соперничать в интересе и значимости со знаменитыми городами античного мира». В XIX веке население Манчестера увеличилось с 75 000 до 303 000 человек, население Бирмингема — с 75 000 до 247 000 человек, Лидса — с 53 000 до 172 000 человек. В период 1841–1901 годов население Англии и Уэльса увеличилось более чем вдвое, и было ясно, что основной рост населения происходит в городах и их окрестностях.
