Пиль объявил чрезвычайные меры, призванные обеспечить население импортным зерном и привлечь людей к работе над государственными проектами. Люди продолжали умирать у обочин дорог, прежде чем они были построены. Рассказывали, что при этом они не производили никакого шума и не подавали никаких знаков. Так было и с горцами Западной Шотландии, когда их картофель сгнил в земле. По наблюдениям Генри Кингсли, «старшие из трудоспособных мужчин просто ложились и как будто тихо засыпали». Французский обозреватель Гюстав де Бомон отмечал: «В каждой стране есть более или менее многочисленный слой бедных людей, но целая нация нищих — зрелище до сих пор невиданное».
На заседании кабинета министров в ноябре 1845 года Пиль предложил две меры, которые могли бы помочь облегчить голод в Ирландии и успокоить гнев Англии. Он предложил приостановить действие Хлебных законов в их нынешнем виде, чтобы уменьшить хроническую нехватку продовольствия в регионе Ирландского моря. Кроме того, он предложил парламенту рассмотреть Хлебные законы в целом с целью их дальнейшей отмены. Первая мера была полностью одобрена, хотя многие министры сочли ее запоздалой. Вторая мера спровоцировала ожесточенные гневные дебаты, в результате которых Пиль подал в отставку. Ушел он ненадолго. Его противник виг Джон Рассел не так давно поклялся отменить Хлебные законы, поэтому он, естественно, принял должность, врученную ему королевой. Ему потребовалось около двух недель, чтобы понять: без авторитета Пиля он не сможет действовать. Он обнаружил, что не может даже полностью контролировать предложенный ему кабинет, когда Палмерстон отказался занимать какую-либо должность, кроме должности министра иностранных дел. Итак, Пиль вернулся на поле боя. Газеты почувствовали, что наступает решающий момент.
На очередном заседании парламента в январе 1846 года Пиль выступил с речью, в которой объявил о своем намерении поддерживать дело свободной торговли и отмены Хлебных законов. «Из уважения к истине и к прогрессу разума я не стану отрицать, что мои взгляды на протекционизм претерпели изменения». Сидящие на скамьях позади него безмолвствовали. Дебаты продолжались до мая, когда решение было принято в третьем чтении с большинством в 98 голосов. Стоит заметить, что 222 тори при этом проголосовали против предложенных Пилем мер. Он выиграл голосование, но где-то по пути потерял свою партию. В парламенте появились фракции пилитов и антипилитов, причем более многочисленное стадо пасли Дизраэли и Бентинк. Недовольные тори отомстили на следующий день, проголосовав против предложенного Пилем Билля о защите жизни (Ирландии) — меры, которую при обычных обстоятельствах они бы поддержали. Обстоятельства были необычными. Дизраэли уже окунул перо в самые темные чернила, когда в опубликованном годом ранее романе «Сибилла» написал, что в стране существуют две нации — все и так понимали, о чем идет речь, но он вывел это заглавными буквами — БОГАТЫЕ И БЕДНЫЕ. Однако на трюизме можно построить роман, но не правительственную программу.
Консерваторы никогда не любили Пиля и не смогли простить его. Дизраэли направил всю свою энергию на то, чтобы уничтожить Пиля. «Я люблю славу», — заявлял он и всю оставшуюся жизнь доказывал справедливость этого утверждения. Ему вряд ли нужно было повторять очевидное. Было вполне ясно, что дни до ухода Пиля сочтены.
Многие радовались запоздалому поражению Пиля, и он был вынужден уйти в отставку. Вслед за этим лорда Джона Рассела назначили главой виговского правительства меньшинства, но дело было сделано. Хлебные законы перестали существовать. Владельцы лавок и ремесленники из среднего класса ликовали, услышав эту новость. Партия тори отступила в дыму и замешательстве, но, как заметил Ричард Кобден, «интеллектуальные средние и трудящиеся классы» должны были оказаться в выигрыше.
После отмены Хлебных законов в обществе возникло почти осязаемое чувство облегчения: неоправданному притеснению, порожденному социальным неравенством и корыстными законами, пришел конец. Выступая на одном из последних заседаний Лиги против Хлебных законов, Кобден заявил:
…В человеческом мире еще не происходило события, более рассчитанного способствовать непреходящим интересам человечества, чем установление принципа свободной торговли. Я не имею в виду те материальные выгоды, которые применение этого принципа принесет Англии, — я говорю о том, что сейчас у нас установлен принцип, вечный в своей истинности и универсальный в своем применении… Это мировая революция, да и только.
Его радостное возбуждение вполне может быть оправдано выдающимся случаем, но оно также свидетельствует о высоких принципах тогдашней политики.
Отмена Хлебных законов прекратила все разговоры о возможности революции по французскому образцу. Несколько дней спустя Кобден написал Фрэнсису Плейсу: «Радуйтесь, что живете во времена, когда билль о реформах, пароходы, железные дороги, почта за пенни и свободная торговля, не говоря уже о ратификации гражданских и религиозных свобод, стали непреложным фактом действительности».
Либеральные консерваторы теперь следовали за Пилем, хотя он всячески открещивался от фракции пилитов (в конце концов они присоединились к вигам, выступающим за свободную торговлю). Протекционисты, лишившись лидеров, за исключением Дизраэли и Бентинка, выглядели так, будто опоздали на омнибус. Очевидно, они это понимали, — выступая в палате, Бентинк резко нападал на правительство. «Его голос взлетал до пронзительного крика, глаза сверкали, как у дикого зверя, рвущего добычу, а таких несдержанных манер не встречалось даже среди обитателей Бедлама».
Такое же ощущение неожиданной свободы возникло после Закона об избирательной реформе 1832 года. Теперь, как и тогда, появился еще один шанс расчистить сухостой, копившийся из поколения в поколение. Джон Стюарт Милль писал своему французскому коллеге-философу Огюсту Конту в 1847 году:
…Мы перешли к благотворящему правлению. Сегодня все кричат о том, что бедным людям следует дать не только деньги, но и посильные часы работы, санитарию, даже образование. Иными словами, нужно управлять ими по-отечески, и королевский двор, знать, богатые люди вполне с этим согласны. Но они забывают: сделанное для людей приносит им пользу только тогда, когда помогает им делать что-то для самих себя.
В этой обстановке был принят Закон о 12-часовом рабочем дне и проведены другие благотворные реформы фабричного законодательства (в первую очередь касавшиеся текстильной промышленности), приняты новые законы о шахтах, достигнут прогресс в отношении Закона о бедных и общественной санитарии. Рабочий день для женщин и детей неуклонно сокращался — с 12 часов в 1844 году до 10 часов в 1847 году. Рабочие часы детей на фабриках сократились до 6,5 часа, чтобы освободить время для учебы. Полномочия фабричных инспекторов значительно расширились.
Процесс длился несколько лет и сопровождался пламенными речами и упреками. В своих мемуарах Чарльз Гревилл отмечает, что вокруг провалившегося в итоге Билля о 10-часовом рабочем дне поднялся огромный ажиотаж, в котором «смешалось столько партий и противоположных позиций, было столько яростного пыла, вражды и взаимных упеков, брошенных каждой из сторон». В каком-то смысле это была ярость Калибана, увидевшего себя в зеркале. К 1847 году сложилась система, — как писал Дизраэли в «Танкреде» (Tancred; 1847), «люди подчинялись общему импульсу, преклонялись перед внешней необходимостью», также известной как сила общества. Однако шесть лет спустя Диккенс заявил: «Наша система не работает».
