Разговоры о неудаче начались уже в 1847 году. Одним из главных двигателей железнодорожных инвестиций служила разнонаправленная тенденция мании и паники. Тем, кто изучал поведение обезумевшей возбужденной толпы, хорошо знакомо это явление. Например, в 1847 году внезапная паника произошла на финансовых рынках. Случившееся летом падение цен на зерно, вызванное отменой Хлебных законов, привело к банкротству многих торговцев. Множество банков оказалось обременено таким количеством безнадежных долгов, что им пришлось приостановить деятельность. Нехватка основных продуктов питания вызвала рост цен и торговый дефицит, спровоцировавший утечку золотых слитков из Банка Англии. Эта нестабильность покачнула систему как раз в то время, когда благодаря железнодорожной мании вырос спрос на оборотный капитал. В Америке выдался менее обильный, чем обычно, урожай хлопка — 80 % своего хлопка Англия получала из южных штатов. Смятение и страх подпитывали друг друга. Действительно ли железные дороги лишили страну капитала — или они обеспечивали доходы и занятость? Но паника улеглась почти сразу, как только возникла. Она была неотъемлемой частью делового цикла, чья изменчивая и непоследовательная природа не поддавалась никакому рациональному объяснению. Казалось, что экономическое оздоровление возникает в темной утробе времени как бы само по себе. Вот почему некоторые люди связывали экономические циклы с фазами луны.
Несмотря на интерес к социальной реформе, в деле народного образования не наблюдалось большого прогресса. Даже в 1870 году только один ребенок из трех посещал хотя бы какое-то подобие школы. Многие сомневались в том, что здесь вообще возможен какой-либо прогресс. Дети должны были работать, вносить свой вклад в неравную борьбу семьи за выживание. Какой смысл забивать их маленькие головы фактами, которым они никогда в жизни не найдут полезного применения? Пусть лучше обучаются мастерству на булавочной фабрике или ткацкой мануфактуре. И в чем смысл всеобщей грамотности? Низшие слои общества только научатся читать непристойную пропаганду, радикальные брошюры и трактаты вигов. Эксперимент со школами для бедных, предназначенными для детей с улицы, в целом не увенчался успехом: их обвиняли в распространении вшей и вредных привычек.
И все же реформаторы в области образования упорствовали. Они создали две образовательные системы. Национальные школы, появившиеся в 1811 году, работали по разработанной Эндрю Беллом модели, в которой старшие дети играли роль воспитателей и учителей для младших. Джозеф Ланкастер, еще один выдающийся реформатор в области образования, использовал в целом аналогичную систему, но с более жесткой дисциплиной. Когда в 1833 году парламент выделил ежегодный грант в размере 22 000 фунтов стерлингов, сумму распределили между школами Белла и Ланкастера поровну. Вряд ли это можно назвать щедрым подарком. Существовали такие пропасти невежества, которые невозможно было покрыть никакими средствами, и такие бездны бедности, куда не проникал ни один луч света. Церковь и диссентеры боролись за право обучать оставшихся маленьких детей. В результате 75 % детей, прошедших через «систему», знали только алфавит и практически не умели читать, механически повторяя заученные слова.
Виги вместе с радикалами разных взглядов теперь управляли Британией с помощью бесконечных компромиссов, условий и оговорок. Джон Рассел, лидер партии в палате общин, был прирожденным спорщиком, но не был прирожденным политиком. Роберт Пиль, напротив, почти ушел из поля зрения. Он сказал коллеге:
Дело в том, что состояние государственных дел в периоды заседаний парламента становится во многих отношениях предметом серьезнейшей озабоченности. Первому министру этой страны крайне нелегко надлежащим образом выполнять свои обязанности: читать все, что ему следует прочитать, включая всю иностранную корреспонденцию, докладывать о делах королеве и принцу-консорту, видеться со всеми, кого он должен увидеть, руководить распределением почестей, распоряжаться делами гражданского и церковного попечения, собственноручно писать ответы каждому известному человеку, письменно обратившемуся к нему, быть готовым к любым дебатам, в том числе по самым надуманным поводам, — заниматься всеми этими неотложными делами и одновременно заседать в палате общин по 8 часов в день в течение 118 дней. Я невольно ощущаю, что совмещать эти обязанности невозможно, эта задача выше любых человеческих сил — по крайней мере, выше моих сил.
Пиль не покинул парламент окончательно. Он посчитал, что достаточно будет сложить с себя руководство партией и отказаться от дальнейших амбиций, но он должен был остаться, хотя бы для того, чтобы поддержать деморализованную партию вигов, оказавшуюся у власти в результате его поражения. Он не мог допустить, чтобы к власти пришли протекционисты или радикалы, поэтому делал все возможное, чтобы помочь Джону Расселу и его коллегам. Он ясно дал понять, что будет поддерживать администрацию вигов до тех пор, пока те будут продолжать начатую им политику. Многие сочли, что теперь Пиль, по сути, стоит «выше партий». Некоторые продолжали обвинять его в предательстве, но многие аплодировали его непреклонности и решимости заботиться о государстве и защищать реформу.
Все говорили об Ирландии. Без этого не обходился ни один политический разговор. Об этом думал каждый политик. Осенью 1845 года Гладстон писал жене: «Ирландия! Ирландия! Это грозное облако на западе! Надвигающийся шторм! Пособница Божьего воздаяния за жестокую, застарелую и почти уже заглаженную несправедливость! Ирландия ставит перед нами серьезнейшие общественные и религиозные вопросы. Дай Бог, чтобы у нас хватило смелости взглянуть им в глаза!» На Всевышнего ссылались по разным поводам. Многие воспринимали Великий голод как наказание за приверженность католицизму или, если верить альтернативной эсхатологии, как упрек свыше за леность и нерадивость. Те, кто придерживался светских убеждений, считали, что Провидение не имеет к этому никакого отношения — неурожаи имеют чисто биологические и механические причины. В 1847 году урожаи начали улучшаться, но болезни, лихорадки и слабость, порожденные голодом, еще долго преследовали людей.
13
«Саламандра»
Речь Пиля по случаю собственной отставки в конце июня 1846 года блистала необычайным красноречием. «Быть может, — сказал он, — я оставлю после себя имя, которое иногда будут вспоминать добрым словом в домах людей, чей удел ежедневно трудиться и зарабатывать свой хлеб в поте лица. Быть может, они вспомнят его, когда будут подкреплять истощенные силы обильной и не облагаемой налогом пищей, тем более сладкой, что ее более не отравляет кислое чувство несправедливости». Из Вестминстера его провожала рукоплещущая толпа. Когда лорд Джон Рассел вступил в должность после Пиля летом 1846 года, он предложил посты в кабинете Веллингтону и другим консерваторам, но все они отказались. Пиль по-прежнему оставался самым выдающимся политиком в парламенте, и Кобден восславил его как «Идею эпохи» (в тексте выделенное здесь курсивом слово было подчеркнуто дважды).
Палмерстон вошел в кабинет Рассела как министр иностранных дел, что спровоцировало несколько выплесков недоброжелательности в иностранных столицах. Это был кабинет меньшинства в том смысле, что виги, радикалы и ирландцы при Расселе никоим образом не составляли большинства в парламенте. Однако Пиль не собирался возглавлять решительно настроенную оппозицию. Пилиты были не столько партией, сколько содружеством бывших сторонников Пиля. В газете The Times отмечали: «Их нынешняя трудность состоит в том, что они не объединены в партию: у них нет партийных связей, партийных возможностей и партийных обязательств». Они по-прежнему придерживались идеалов Пиля о свободной торговле и государственной экономии и (возможно, это было самое главное) разделяли его независимость суждений. Их вряд ли удалось бы соблазнить предложением министерских кресел.
