Также в 1848 году были опубликованы первые два тома «Истории Англии» (History of England) Маколея. Предисловие гласило: «История нашей страны за последние 160 лет есть история необычайного физического, морального и интеллектуального усовершенствования». Это хорошо иллюстрирует, как сильно формальная история может расходиться с объективной реальностью мира. Эта виговская интерпретация истории, как ее повсеместно называли, служила своего рода интеллектуальным подорожником для тех, у кого могли возникнуть серьезные сомнения относительно будущего страны.
Здесь мы уже можем вполне обоснованно заменить вигов либералами. Новый термин появился в середине 1830-х годов, но его значение тогда было не вполне ясным. Либералы страдали от отсутствия сильных лидеров (последним примером был Джон Рассел), а их стремление к власти могло сравниться только с их неспособностью как-либо ею распорядиться. Сам Рассел признавал это и соглашался, что его партии нужны Пиль и пилиты, чтобы обрести силу и уверенность. Когда в 1848 году группа примерно из 50–60 депутатов решила назвать себя радикалами и выдвинуть собственную политическую программу, либералы пришли в замешательство. Кем были эти радикалы: потенциальными союзниками или потенциальными соперниками? Никто толком не знал. В результате репутация Рассела постепенно потускнела. Выборы 1847 года лишний раз подчеркнули известный факт: он был первым министром только потому, что в консервативной оппозиции сохранялся фатальный раскол между протекционистами и сторонниками свободной торговли.
Либералы не были демократами в полном смысле этого слова, и половину их избранных членов составляли землевладельцы или сыновья землевладельцев. Считать себя главной правящей партией им позволял скорее прошлый опыт, чем успехи в текущей политике. Даже в 1886 году в Fortnightly Review еще могли написать: «Всего несколько лет назад это наименование [виги] звучало гордо, напоминало о великом наследии, служило эмблемой выдающейся партии. Теперь это историческая память, не более чем воспоминание о былых победах…»
В 1848 году набрало силу еще одно явление. Это был год, когда особую популярность обрел спиритизм — левитации, призраки и духи, столоверчение, автоматическое письмо, телепатия и теневая фотография. В каком-то смысле он стал массово доступным аналогом научных диспутов и экспериментов с электричеством. Социалисты-утописты в числе первых занялись изучением этих методов, но кроме них новыми верованиями интересовались многие ученые и политики. Среди первооснователей Лейбористской партии было немало оккультистов. Было бы любопытно проанализировать те волны чувств — электрофизических, месмерических и духовных, — которые прокатывались по стране (а также другим странам) в тот период. Теософское движение 1875 года вливалось в общий духовный поиск наравне с философией оксфордских идеалистов, отраженной в работах Т. Х. Грина, и захватывающей «Тайной Гегеля» (The Secret of Hegel) Дж. Х. Стирлинга, опубликованной в 1865 году. Откуда шли идеалистические веяния и жажда духовного пробуждения? Трудно сказать, но возможно, то была инстинктивная реакция на «неопровержимые факты» педагогической науки, которую Диккенс высмеивал в образе мистера Грэдграйнда, и на жесткую неизменность главных маркеров викторианской жизни — свободной торговли, прибылей и убытков, фабричных часов. К этому же течению можно причислить христианский социализм, возникший тогда в среде решительных и набожных молодых людей и прямо противопоставлявший себя викторианскому материализму. Его приверженцы считали, что традиционные принципы викторианского англиканства противоречат Закону Божьему. Закон жизни следует поставить выше трудового законодательства. Порочные сети наличных денег есть творение дьявола.
Среди фигур, прогуливавшихся по коридорам палаты общин, была одна, как будто вызванная к жизни заклинанием джинна. Дизраэли передвигался молча, не глядя по сторонам, всегда ссутулившись и опустив взгляд к полу. «Если вам случится где-нибудь увидеть его, — замечал в 1847 году корреспондент Fraser’s Magazine, — он бесшумно скользнет мимо вас, как будто не осознавая окружающего мира, больше похожий на тень, чем на человеческое существо». Репортер добавлял: «Начав говорить, он будто перемещается в особое интеллектуальное пространство и полностью сосредоточивается на идее, горящей в его голове». Если его перебивают, он не замечает этого или, наоборот, прерывает говорящего «нетерпеливым жестом или гримасой раздражения». На заседаниях палаты он обычно «сидит неподвижно, с поднятой головой, напрягшись всем телом и плотно прижав руки к бокам, словно автомат или древнеегипетская каменная статуя, застывшая в тысячелетней неподвижности». В то же время его речь нередко казалась небрежной и надменной. Создавалось впечатление, что его совершенно ничего не волнует. На самом же деле он всегда был осторожен и расчетлив.
После ухода Пиля Дизраэли, теоретически по-прежнему остававшийся протекционистом, стал следующим в очереди на место лидера. Его выбрали бы далеко не все. Необычная внешность и чересчур артикулированное английское произношение создавали ему ложную репутацию иностранца. За глаза его, разумеется, называли евреем. Он знал об этом и не возражал. Возможно, он даже предпочитал это прозвище другой своей кличке — Диззи. После того как ведущий протекционист лорд Эдвард Стэнли (ставший в 1851 году лордом Дерби) перешел в палату лордов, Дизраэли пришлось с головой окунуться в суматоху парламентской борьбы. В глубине души он был реалистом. Именно поэтому любимая ранее тема протекционизма фактически потеряла для него свою привлекательность. С ее помощью больше ничего нельзя было добиться, и Дизраэли совершенно охладел к ней. После того как в королевстве возобладал принцип свободной торговли, она стала совершенно неактуальной и превратилась скорее в обузу.
И все же Дизраэли был настроен оптимистично. В феврале 1849 года он объявил своей сестре: «После долгой борьбы я наконец по праву стал лидером». За этой короткой фразой стояло множество прошлых сделок, компромиссов и невыполненных обещаний. В конце концов, Дизраэли был самым проницательным и красноречивым из всех тори. Кроме того, он пользовался неоценимой поддержкой и даже восхищением ведущих тори в палате лордов. Лорд Эдвард Стэнли происходил из уважаемой и благородной семьи. Он, несомненно, выполнил бы свой долг перед коллегой, хотя было неясно, пойдет ли он дальше.
Рисунок на гобелене времени постепенно становился сложнее. В августе 1849 года Виктория посетила Ирландию и, несмотря на те ужасы, которые страна пережила совсем недавно, была встречена с большим воодушевлением. Когда она сошла на берег в Корке, какой-то старик крикнул: «Ах, милая королева, сделай одного из них принцем Патриком, и Ирландия умрет за тебя!» На королеве было платье из ирландского полотна, украшенное трилистниками. Она приобрела Осборн-хаус на острове Уайт, где уже шли строительные работы. «Меня воспитывали совсем по-другому, — сказала она. — У меня никогда не было собственной комнаты. У меня никогда не было дивана или кресла для отдыха и ни одного не протертого до ниток ковра». Это было время, когда в Англии свирепствовала эпидемия холеры и счет погибших за неделю доходил до 2000 человек. Многие ломали голову над тем, откуда берется эта «бродильная», то есть распространявшаяся путем брожения, лихорадка. И только врачу Джону Сноу удалось выяснить, что рассадником холеры служил зараженный водопровод в Сохо.
