Английская публика остро осознавала беспомощность военного командования. 13 декабря 1854 года в The Times писали: «Некомпетентность, бездеятельность, аристократическое высокомерие, бюрократические помехи, фаворитизм, рутина, упрямство и глупость правят бал в лагерях под Севастополем». Тем не менее народ Британии ждал, что весенняя кампания позволит окончательно разделаться с врагом. В противном случае двухлетнее кровопролитие, в котором командиры уже потеряли треть армии, оказалось бы напрасным. Люди жадно ждали новостей. Первый номер национальной газеты за пенни Daily Telegraph вышел 29 июня 1855 года. Стены деревянных бараков, в которых укрывались осаждающие Севастополь солдаты, покрывали картинки, вырезанные со страниц иллюстрированных газет. Прежде чем вопрос окончательно был закрыт, последовало еще какое-то количество бесславных боев. Попытка штурмовать крепость Редан провалилась: британцы просто отказались выходить из-за безопасных брустверов. Один из командиров, полковник Виндхем, назвал это «величайшим позором, который когда-либо постигал британского солдата». Эта война не располагала к красивым жестам.
Завершить свою миссию английская армия не смогла из-за Парижского мирного договора, подписанного в конце марта 1856 года. Участники войны настойчиво стремились вырваться из крымской трясины, но у них были противоречивые цели. Русские хотели извлечь из произошедшего толику выгоды или славы. Французы и британцы хотели уберечь Османскую империю как оплот против русских и одновременно возобновить собственное старинное, длившееся едва ли не с доисторических времен соперничество. В положениях договора в целом отсутствовала какая-либо определенность. Он гарантировал целостность Турции, открывал Дунай для судоходства и делал Черное море нейтральным — и только. Парижский договор обескуражил и разочаровал тех, кто считал, что в этой войне Англия сражается за правое дело. Непоследовательный и неэффективный, по мнению многих, мир привел англичан в замешательство и даже в ужас. Глашатаев, объявивших о заключении мира, обшикали у Темпл-Бар, и никто не знал, стоит ли зажигать на окнах свечи в честь праздника — или дело кончится разбитыми стеклами. Весь патриотический накал, все ожидания, все идеалы справедливой борьбы ровно ни к чему не привели.
Вряд ли это была та победа, которой ожидали люди. Конфликт не решил никаких противоречий и не увенчал никого военными лаврами, а сама война возникла из страха перед нападением, о котором, в сущности, никто не задумывался всерьез — из почти бесплотной угрозы. Как заметил Литтон Стрейчи, «объяснить, почему эта война закончилась, так же непросто, как и объяснить, почему она началась». То была война предчувствий. Она не была справедливой или необходимой — ее раздувало общественное мнение, захваченное порывом глупого оптимизма. Заключение мира также стало преждевременным, при этом врагу было сделано слишком много уступок (судоходство в нейтральных водах и торговля с Россией продолжались). В день, когда англичане ожидали значительной победы, эту победу одержала дипломатия, а не сила оружия. Течение несло Абердина к войне, и точно так же течение несло Палмерстона к миру. Что касается судьбы европейских народов, остававшихся под властью Османской империи, она должна была решиться в другой день.
Об остальных последствиях войны судить трудно. Разочаровавший всех мирный договор случился слишком внезапно и слишком неожиданно, чтобы обо всех его неявных последствиях можно было говорить с уверенностью. Возможно, он внес свой вклад в движение за военную реформу и заметный рост эффективности «научного корпуса». В Британии появился официальный штабной колледж. Принято считать, что рассказы о подвигах солдат породили культ героизма, воплотившийся, в частности, в Добровольческом движении 1859 года, целью которого было защитить страну от вероятной (иллюзорной) угрозы со стороны Наполеона III. Все это лишь более или менее правдоподобные домыслы. Точно известно, что в этот период солдаты, возвращавшиеся домой из-за границы, завезли в Англию сигареты — или, как их поначалу называли, бумажные сигары.
Палмерстон «выиграл войну» главным образом потому, что не имел к ней почти никакого отношения. Гладстон оказался в изоляции в атмосфере всеобщего смятения, — по его словам, парламентская деятельность того периода напоминала «метания корабля, стоящего на якоре: движение есть, но нет прогресса». Дизраэли считал, что тори должны «поддержать положение аристократии в этой стране». Позиции аристократии действительно пошатнулись, и в некоторых случаях она покрыла себя позором, но в следующие десятилетия аристократия вернулась к борьбе. В общем и целом на внутреннем фронте не произошло ничего выдающегося. Один эпизод во время государственного визита Наполеона III в Англию в апреле 1855 года дает хорошее представление о ситуации. Когда отзвучали государственные гимны, французская императрица, прежде чем сесть, быстро оглянулась, чтобы убедиться, что за нею стоит стул. Королева Виктория села не оборачиваясь. Она была рождена, чтобы править без колебаний.
Война в Крыму стала не столько национальным унижением, сколько национальным позором. Большое облегчение приносили усилия Флоренс Найтингейл и ее сиделок. Неустанная забота о солдатах, самоотверженное исполнение своего долга, отвага перед лицом трудностей служили утешением страдающему духу нации, являя пример трезвого и эффективного распоряжения делами. Это ободряло и возвращало людям надежду. Сообщение в The Times, пожалуй, немного приукрашивает образ, и без того не нуждающийся в украшениях, но именно такие слова люди хотели прочитать после пустой бравады Раглана и Кардигана:
Она — подлинный ангел-хранитель в этом госпитале. Когда ее стройный силуэт тихо скользит по коридорам, лица всех несчастных смягчаются благодарностью. По ночам, когда медики отправляются на отдых и на длинные ряды коек с распростертыми больными спускается тишина и темнота, вы можете видеть, как она в одиночестве обходит свои владения с маленьким фонарем в руке.
Флоренс Найтингейл была не единственной женщиной, посвятившей себя уходу за страдающими солдатами. Тем же путем шла Мэри Сикол, квартеронка из Британской Вест-Индии, которая боролась с предубеждениями против своего пола и своей расы, попросту отбрасывая их. Как многие другие выдающиеся женщины (еще одним ярким примером из недавнего прошлого может служить леди Эстер Стэнхоуп), она обладала непреодолимой тягой к путешествиям. «Меня всегда тянуло странствовать, — писала она, — и мне вполне хватало силы воли, чтобы исполнить свои желания». Она была полной противоположностью викторианского идеала о женщине, запертой в четырех стенах под бесконечным домашним арестом. (Стоит задуматься, сколько разочарованных жен обладали такой же тягой к приключениям, как Мэри Сикол, но были вынуждены поддерживать навязанный образ «ангела домашнего очага», созданный мужским воображением.)
Многие из своих навыков она приобрела в британском армейском госпитале на Ямайке, где людей губила желтая лихорадка. О своем решении ухаживать за солдатами в Крыму она говорила: «Небо знает, какое видение мне было послано». Она также вспоминала: «Повинуясь природной пылкости натуры, которая несла меня туда, куда мне было угодно, я объявила, что поеду в Крым». Поначалу ее встретили холодно: Флоренс Найтингейл усомнилась в профессионализме темнокожей сиделки, Военное министерство и Медицинское ведомство также отказали ей. В конце концов она решила пойти своим путем и в обход властей открыла гостиницу для инвалидов. Она напечатала и распространила в регионе военных действий открытки с объявлением об открытии «Британского отеля», где намеревалась «устроить столовую и удобные квартиры для больных и выздоравливающих офицеров».
