Чарльз Дарвин не раз появлялся в нашем повествовании, поскольку из всех писателей той эпохи он олицетворяет викторианский дух в наиболее чистом виде. Представление об эволюции путем естественного отбора вписывается в контекст этого века, как огромный драгоценный камень, сверкающий в толще скальной породы. Отказ от идеи Божественного творения означал конец эпохи чудес, и для кого-то это стало безутешным горем. «Происхождение видов» (1859) разворачивает перед читателем не менее захватывающую панораму по-настоящему мрачного мира, в котором правят жажда власти и вынужденная необходимость труда. Даже пчелы здесь «стараются сэкономить время», и поэтому Дарвин превозносит «наиболее разумно организованные мастерские севера». Сама природа, по его словам, постоянно проявляет бережливость и даже скупость и стремится сэкономить на том или другом. Дарвин также утверждает, что для развития необходимы «обширные разрушения» — «пусть выживают сильнейшие и погибают самые слабые». В своих размышлениях о пчеле он воспевает картину насильственной смерти. «Нам следует восхищаться, — пишет он, — дикой инстинктивной ненавистью пчелиной матки, которая толкает ее на уничтожение молодых маток, своих дочерей». Этот мир почти целиком состоит из борьбы и убийства. По мнению Дарвина, вся жизнь на Земле произошла от одного общего предка, или изначальной формы. Потомки этого прототипа затем развились в различные виды животных и растений, которые, в свою очередь, боролись между собой, стремясь к совершенству. Теорию эволюции можно воспринимать как типично викторианский миф. Чарльз Диккенс в романе «Домби и сын» (1848) называл это «конкуренция, конкуренция… новые изобретения, новые изобретения… перемены, перемены». Все было взаимосвязано.
Эти идеи распространились очень далеко. Беатрис Вебб рассказывает в книге «Мое ученичество» (My Apprenticeship; 1926) об убеждениях своей матери: «Повышение собственного социального статуса она считала прямой обязанностью каждого гражданина. Следовало игнорировать тех, кто стоит ниже, и неуклонно стремиться к верхней ступеньке социальной лестницы. Только благодаря упорству каждого человека, борющегося за свои личные или семейные интересы, можно достичь высочайшего общего уровня цивилизации». И это снова возвращает нас к вопросу работы. Французский обозреватель отмечал: «При входе в контору вам сразу бросается в глаза плакат с надписью: “Просьба говорить только по делу”». Карлейль неоднократно повторял: «Бог дал сотворенному Им человеку наказ: трудиться!»
Те, кого викторианцы называли литераторами, представляли собой очень широкий образованный круг, от социальных мыслителей и политических экономистов до философов и историков. Парадоксально, что в век, подаривший нам самую элегантную и объемную прозу, число читателей было совсем невелико. По оценкам 1861 года, только 5 % учеников оставались в школе после 11 лет. Это позволяет с уверенностью говорить о довольно высоком уровне неграмотности. Что касается тогдашней читающей публики, для нее суть и смысл литературы заключались в нравственно обогащающих произведениях, где эссеист и историк выступали не как ученые, а как проповедники. В глубоко пропитанном религией мире труды Рёскина, Элиот и Карлейля ценили как источник нравственной поддержки и духовного утешения. В 1840-х годах на смену готическому роману и наигранной драме пришли романы, касавшиеся духовных проблем современного мира, вопросов социальной структуры и социального статуса. Между реализмом (понимаемым скорее в английском, чем во французском стиле) и нравственным возвышением совсем не обязательно лежала пропасть. И разумеется, среди проявлений викторианского духа на первом месте по-прежнему стояли серьезность и непреклонная, почти догматическая уверенность в своих силах.
Подобное положение не могло долго сохраняться в обществе, где неуклонно росла грамотность, и вскоре повсеместно распространилось печатное слово. Эти процессы, по словам Джона Стюарта Милля, привели к «распылению поверхностных знаний». Мэтью Арнольд писал Артуру Хью Клафу: «Наступили проклятые времена — всё против тебя: вершины научных знаний, повсеместная роскошь, наша телесная слабость, отсутствие великих натур и вынужденная необходимость соприкасаться с миллионами посредственностей, газеты, города, легкомысленные распутные друзья…» Сожаление об отсутствии великих натур — очень викторианское по сути переживание. Многие давно говорили, что избирательная реформа создаст мир, где будут править средний класс и низы среднего класса и где прежние ценности просто перестанут существовать. Когда один из представителей старой виговской аристократии критиковал принца Альберта за то, что тот посетил собрание Общества по улучшению положения рабочих классов, принц ответил: «Нам следует исполнить свой долг перед огромной массой рабочих классов». Именно такие настроения преобладали в обществе. Триумф науки и окончательное отделение Церкви от государства положили конец традиции Рёскина и Карлейля: читая их, мы уже знаем, что они проповедовали впустую.
17
Веяния моды
Мюзик-холл стал одним из величайших вкладов Викторианской эпохи в самобытную английскую культуру. Традиция популярных и часто непристойных представлений в Англии восходила к джигам и комическим куплетам елизаветинских театров и ярмарочных певцов. В XVIII веке появились «гармонические собрания», таверны и кабачки с музыкантами, но настоящая эпоха мюзик-холлов началась в 1840-х годах с «Кентербери Армс» и Суррейского мюзик-холла, где витали запахи джина, пота и апельсиновых корок. Харчевни 1850-х годов добавили к этой смеси ароматы яиц пашот на стейке и тушеных почек, щедро приправленных красным перцем. Концерты для завсегдатаев таверн и «ночных погребков» в целом соответствовали репутации этих заведений — самыми известными среди них были «Сайдер селларс» на Мейден-лейн и «Коул хоул» на Стрэнде, и в «Сайдер селларс», например, обожали песню «Сэм Холл» с припевом «Иди ты к черту!». Эти песни были такими же типично викторианскими, как Хрустальный дворец.
От Стор-стрит до Хангерфорд-маркет мюзик-холлы стали главным развлечением публики. Начиная с 1850-х годов они переживали бурный расцвет, особенно в Ист-Энде, где царили суровые — если не сказать тяжелые — условия жизни. В одном только Бетнал-Грин насчитывалось четыре таких заведения — «Родни», «Лорд Нельсон», «Восточный» и «Аполлон».
Большой востребованностью пользовались артисты определенных амплуа, например lion comique (светский лев), или женские «трагикомические» номера. Они исполняли песни уличных торговцев и куплеты, написанные на диалекте кокни. Важную роль в представлении играл ведущий, который объявлял исполнителей, отпускал шутки на злобу дня и в целом побуждал публику выпивать и веселиться. Иногда напиток входил в стоимость входного билета — это называлось «мокрые деньги». Такие песни, как «Почему у нас в Лондоне нет моря» или «Моя тень — мой единственный приятель», не касались никаких памятных событий, но достоверно отражали настроения народа. Это были песни бедняков, песни тоски. Без них история XIX века была бы неполной.
Одним из самых известных артистов мюзик-холла был Дэн Лено, родившийся в 1860 году в районе Сент-Панкрас. Как и Чарльз Чаплин, он начинал свою карьеру танцовщиком сельской чечетки. Этот танец был чисто викторианским изобретением — он возник на ткацких мануфактурах, где работники, пытаясь согреться, постукивали ногами в такт работе станков. Вскоре это превратилось в полноценный танец. Соревнования по сельской чечетке пользовались особенной популярностью на севере Англии. Лено так выделялся среди других исполнителей своей скоростью и стилем, что в каком-то смысле стал лицом этого эксцентричного танца. Он выходил на сцену с четырех лет, а выступать с персональными номерами начал с одиннадцати — тогда его объявляли как исполнителя ирландских лирических баллад. Только в 1885 году он довел до совершенства первый номер, который принес ему известность, — в нем он изображал задерганную хлопотами женщину с песней «Куплю молока моим близнецам».
