Ни о какой ностальгии по «старым добрым временам» 1860-х и 1870-х годов тут не было и речи: семья Лено постоянно балансировала на грани нищеты и голода. Самому Лено из детства больше всего запомнились долгие пешие переходы из одного города в другой в поисках работы, но, как в его лучших пантомимах, однажды настал день, когда удача улыбнулась ему, и его жизнь круто перевернулась. В 1880 году он выиграл титул чемпиона мира по сельской чечетке во Дворце принцессы в Лидсе, покорив всех скоростью и точностью своего танца. По словам одного критика, «он танцевал на сцене, он танцевал на постаменте, он танцевал на сланцевой плите, его снова и снова вызывали на бис, но за все время выступления он не произнес ни единого слова».
Его невысокий рост (5 футов 3 дюйма; 160 см), бледное напряженное лицо, плотно сжатые губы, тихий хриплый голос и внезапные прыжки назад стали изюминкой его выступлений. Он чередовал странные полубессвязные скороговорки с внезапными акробатическими коленцами. Он мог притвориться, что рыдает во весь голос, и вдруг замолчать с озадаченным выражением лица. Он олицетворял саму суть человеческой природы, вызывая жалость, сочувствие и безудержное веселье. Немногочисленные сохранившиеся записи его выступлений едва ли воздают ему должное, потому что вся соль в них заключалась в его общении с аудиторией. Он становился единым целым с публикой. Он с поразительной точностью воспроизводил в своих номерах приметы обыденной, привычной жизни. «Где бы он ни вышел на сцену, — писал драматический критик, — будь то театр или мюзик-холл, он держит публику в своей власти. Зрители не могут отвести от него взгляд. Он безраздельно завладевает их вниманием».
Лучше всего об этом написал Макс Бирбом в Saturday Review:
Даже не пытайтесь утверждать, что вы не полюбили Дэна Лено с первого взгляда. В тот момент, когда он с выражением дикой решимости выкидывает свои коленца, трепеща всем телом, словно от какой-то глубокой обиды, которую необходимо излить, все сердца принадлежат ему… Этот бедный маленький потрепанный человечек, обиженный, но такой отважный, с его писклявым голосом и нелепыми размашистыми жестами, побитый, но не сломленный, почти теряющий сознание, но упорно продолжающий погоню, — воплощение воли к жизни в мире, совершенно не стоящем того, чтобы в нем жить…
Во второй половине XIX века в пабах появились зеркала и яркий свет, а мюзик-холлы украсились позолотой и лепниной, обзавелись балконами и ложами и в целом стали соответствовать представлениям рабочего класса о «дворцах», как их вскоре начали называть. Некоторых мюзик-холлов коснулся дух просвещения. «Кембриджский мюзик-холл» в Ливерпуле, построенный в 1866 году, украшали фрески «Наука», «Музыка» и «Времена года». Он открылся во время эпидемии тифа и американской хлопковой блокады, когда люди приветствовали любые развлечения, даже самого ребяческого толка. Выпивка и мюзик-холл служили для многих утешением. Они помогали сохранять «волю к жизни в мире, совершенно не стоящем того, чтобы в нем жить». Если больше ничего не помогает, давайте хотя бы разыграем пантомиму.
Дэн Лено приехал в Лондон в 1885 году и немедленно с головой ушел в работу. Он выступал в Бетнал-Грин, на Друри-Лейн и на Вестминстер-Бридж-роуд. Три выступления за один вечер не считались чем-то особенным (у некоторых артистов их могло было шесть или семь), и все привыкли, что многие заканчивают свой номер словами: «Мне пора спешить в следующий зал». Джордж Роби вспоминал, что Лено «каждый вечер метался из одного заведения в другое. Я видел, как он выходит из экипажа, мокрый от пота, с совершенно измученным видом». Стоило ему подняться на сцену и увидеть перед собой публику, как он преображался. Он всегда был хлопотливым, неусидчивым человеком. Один театральный завсегдатай вспоминал: «Я могу не покривив душой сказать, что никогда не видел его совершенно спокойным. Он всегда был занят каким-то делом и всегда имел дело, которым нужно заняться сразу после этого. Он только что был здесь и уже собирался куда-то еще, а после должен был успеть в несколько других мест».
Он играл множество ролей и изображал в основном людей из низших классов или из низов среднего класса. О нем, как когда-то о Чарльзе Диккенсе, можно было сказать, что у него прямой доступ к уличной жизни. Четыре его самые известные роли — официант, покупатель в лавочке, торговец и домовладелица, самодовольно (или угрожающе?) обещавшая молодым постояльцам «хорошенько о них позаботиться». Все они были созданы воображением Лено, который сам принадлежал, по сути, к лондонским низам, где жизнь текла между лавками с жареной рыбой, трактирами, ломбардами, ларьками продавцов устриц, палатками подержанной одежды и рынками. Только здесь он мог чувствовать себя как дома.
Дэн Лено ненадолго пережил Викторианскую эпоху, которую так точно представлял в своем творчестве. Его последняя роль Матушки Гусыни, возможно, способствовала нервному срыву, после которого его доставили в психиатрическую лечебницу Пекхэм-хаус. Там ему диагностировали сифилис, приведший к повреждениям психики. Свою роль сыграла и многолетняя, приобретенная едва ли не с детства привычка к пьянству. Алкоголизм был проклятием артистических кругов, — множество актеров скончалось от цирроза печени и сопутствующих болезней. Позднее Лено выпустили из больницы, и он продолжал выступать в смутной надежде на выздоровление. Ближе к концу жизни в очередной период душевного расстройства его заметили стоящим в очереди на одно из собственных представлений. Самую большую толпу зрителей собрал за собой его похоронный кортеж в первые дни ноября 1904 года.
К 1880-м годам грубый, разухабистый юмор мюзик-холлов постепенно отступил перед респектабельными вкусами растущего среднего класса. Писатели «Школы Punch» выпускали юмористические иллюстрированные брошюры и эссе, полные едкой иронии и даже сарказма, но при этом не подрывающие общественного порядка. Журнал Punch выходил раз в неделю начиная с 1841 года — он появился через 9 лет после принятия первого Закона об избирательной реформе. Для него писали Теккерей, Томас Худ, Дуглас Джерролд, Генри Мэйхью и некоторые члены кружка юмористов, собравшегося вокруг Диккенса. Впрочем, гораздо больше он прославился карикатурами, высмеивающими последние новости и текущую политику.
Одним из самых больших успехов журнала стала публикация «Дневника незначительного лица» (The Diary of a Nobody) Джорджа и Уидона Гроссмитов, который продолжают переиздавать и 120 лет спустя. Он написан в форме личного дневника клерка средних лет и скромного происхождения Чарльза Путера, который стремится к респектабельности и даже питает надежду стать джентльменом. Оба Гроссмита начинали как эстрадные артисты, а Джордж Гроссмит был главным актером у Гилберта и Салливана, но весной 1888 года они решили попробовать себя на литературном поприще на страницах Punch. Поначалу критика приняла произведение без особенного восторга, — пожалуй, в каком-то смысле все описанное было слишком хорошо знакомо, чтобы над этим смеяться. Действительно, произведению не откажешь в злободневности. Постепенно «Дневник» приобрел известность, и в 1890-х годах его уже считали одним из самых важных произведений поздней Викторианской эпохи.
Из этого текста были заимствованы многие фразы, вошедшие в Оксфордский словарь английского языка, в том числе «меня выбросили на улицу», «определенный факт» и «славное местечко». Путеры жили в «Лаврах» на Брукфилд-террас, в Холлоуэе, в Ислингтоне (иллюстрировавший текст Уидон Гроссмит изобразил его как двухэтажный домик с небольшим палисадником, стоящий последним в ряду таких же домов). Этот район во второй половине XIX века стал особенно густонаселенным. Его можно было назвать новым пригородом, если бы не то обстоятельство, что довольно скоро Лондон окружил его со всех сторон. Жизнь здесь могла принести писателю множество полезных наблюдений. «Дневник» добросовестно запечатлевает моду на спиритизм и столоверчение, а также поднятый одной газетой острый вопрос «Удачен ли ваш брак?». Во всех подробностях описаны интерьеры загородного дома, от гипсовых оленьих рогов, покрашенных в коричневый цвет, до голубых салфеток под вазами. Разумеется, не обошлось без хризантем, велосипедов и чучел птиц. Гроссмиты досконально разобрали образ «милого дома» как путеводной звезды, к которой стремился викторианец, и места, где он мог обрести покой.
