Кроме того, «Дневник незначительного лица» можно рассматривать как важный вклад в новое направление реалистичной художественной литературы. Великий мастер английского реализма Джордж Гиссинг писал, что хотел бы запечатлеть «совершенно негероическую повседневную жизнь великого множества людей, пребывающих во власти ничтожных обстоятельств». Такую же цель ставили перед собой авторы «Дневника». На примере этого узкого круга Гиссинг и Гроссмиты раскрывали одинаковые проблемы движения вверх по социальной лестнице, брака и воспитания детей, медленного переосмысления понятия класса на рубеже веков.
Приведем несколько подходящих выдержек из «Дневника»:
— Сегодня опять играли в «чепуху». Не так успешно, как вчера: Гоуинг несколько раз едва не перешел границы приличий.
— Во всяком случае, папа был джентльменом.
— Мне стало так тоскливо, что я подумал: схожу-ка я посмотреть на Полли Пресуэлл, Несравненную Звездочку Англии.
— …и поскольку я в этом доме хозяин, я полагаю, ты позволишь мне взять вожжи этого предприятия в свои руки.
— На мой взгляд, этот фасон довольно нескромный. Пожалуй, ей следовало бы… прикрыть плечи каким-нибудь кружевом.
— Я в превосходном настроении, готов веселиться и петь, как новенькая скрипка, а если меня еще немножко «наканифолить», я буду ни дать ни взять инструмент Страдивари!
— О, это называется «маникюр». Это сейчас безумно модно.
В книге мы встречаем множество узнаваемых образов: шляпы по три шиллинга, любительские домашние спектакли, подержанный сюртук, любовь к послеобеденным играм, импровизированное пение, сварливые кэбмены, ежегодная неделя в Бродстейрсе (чуть более приличное место, чем Маргит), бесконечные каламбуры. Именно так текла жизнь на этом, как поется в песне, замечательном, маленьком, тесном островке. Текст полон новых словечек и выражений, максимально приближающих читателя к языку поздневикторианских респектабельных классов с их беззаботной шутливостью и сдержанным неудовольствием, верностью тому, что принято считать хорошим вкусом, и ужасом при столкновении с малейшим намеком на оригинальность. Впрочем, «Дневник незначительного лица» дает понять, что над языковыми и бытовыми условностями того времени посмеивались даже те, кто их придерживался.
В этот период, куда бы мы ни бросили взгляд, мы обнаруживаем новые учреждения, общества и клубы, удовлетворяющие, как сказал Дэн Лено о лондонском Тауэре, «давно назревшую потребность». В 1857 году для всех, кого манила жизнь в тени долины книжной, открылся Читальный зал Британского музея. Любой человек, от Карла Маркса до Оскара Уайльда, имевший тягу к знаниям и не имевший другого места, где можно было бы их получить, мог приобрести читательский билет. Комната для чтения существовала в Британском музее с 1759 года, но тогда это было сырое и темное помещение, заставленное чучелами птиц. В хорошо знакомом всем виде Читальный зал появился в 1857 году и функционировал до тех пор, пока эстафету не перехватила Британская библиотека в 1973 году. Случайно или с умыслом его круглый купол диаметром 140 футов (42,6 м) и высотой 106 футов (32 м) напоминал формой гигантский череп. Это было выдающееся произведение викторианского инженерного искусства. Ротонда Читального зала всего на 2 фута (0,6 м) меньше римского Пантеона, но больше собора Святого Петра и храма Святой Софии в Константинополе.
Читальный зал стал настоящим генератором мыслей и идей, питавшихся расчетами, выводами и теориями, витавшими в воздухе в середине Викторианской эпохи. Карл Маркс приходил сюда каждый день в течение 30 лет, чтобы досконально изучить течения и водовороты экономической истории. Сталин, Ленин и Троцкий приходили сюда в поисках исторической мудрости. Весь Блумсбери, расположенный в непосредственной близости от Читального зала, был, словно магнит, заряжен коммунистическими идеями: вокруг большого купола возникали собрания, мероприятия, клубы и комитеты. Середина и конец XIX века в Англии были настолько щедрым временем, что она готова была снисходительно смотреть даже на затесавшегося в середину политического врага. Неудивительно, что Бернард Шоу оставил треть своего состояния, как он сам выразился, «великолепному коммунистическому учреждению».
Читальный зал оказывал на окрестные районы почти анальгезирующее действие: на соседних улицах возникали многочисленные теософские, сведенборгианские, эзотерические и спиритические организации, немедленно и гармонично вписывавшиеся в общую картину. В этом состояла еще одна отличительная особенность Англии XIX века. Например, Герметический орден Золотой Зари основал свою штаб-квартиру в Лондоне прямо напротив Читального зала.
В открывшийся для публики Читальный зал со всех сторон начали стекаться книги. Их жертвовали, завещали, покупали, но главным источником пополнения библиотеки был Закон об авторском праве, требовавший отправлять в нее один экземпляр каждой опубликованной книги от каждого издателя. Конечно, это осуждали как «своеволие», но это был хороший пример общего движения страны к бюрократизации. В результате проблема хранения стала, пожалуй, величайшей из тех, с которыми когда-либо сталкивались библиотекари. Сам читальный зал был рассчитан на 303 читателя. Еще одной крупной проблемой стало освещение. Искусственное освещение в зале было запрещено, и в дни особенно густого тумана Читальный зал закрывался, а читателям приходилось ни с чем уходить во тьму. В ноябре 1879 года под куполом раздались аплодисменты, приветствуя впервые загоревшиеся в Читальном зале электрические лампы. Как писал Джордж Гиссинг, «электрический свет наполнил пространство потоками белизны и непрекращающегося гудения». Однако атмосфера под куполом была довольно тяжелой, и некоторые страдали так называемыми «музейными мигренями». Алджернон Суинберн однажды потерял сознание и ударился головой о стол.
Долгие годы эту библиотеку было принято считать последней инстанцией, куда читателей допускали лишь в том случае, если они не могли найти нужную книгу в других местах. Позднее правила смягчились, хотя это не принесло заведению большой пользы, но появились другие читатели. Чарльз Диккенс замечал, что к книгам часто тянет «людей, одетых прилично, но бедно». Возможно, их привлекало тепло, или уютное помещение, или радость участия в функционировании своего рода общего разума. Это создавало ощущение сопричастности какому-то большому делу, совершаемому вместе с остальными читателями. Многим викторианцам был знаком этот опыт. Джордж Гиссинг писал в «Частных записках Генри Райкрофта» (The Private Papers of Henry Ryecroft; 1903): «В то время, когда я буквально голодал в Лондоне и мне казалось, что я никогда не смогу зарабатывать на жизнь своим пером, сколько дней я провел в Британском музее, читая одну книгу за другой с таким незаинтересованным видом, словно мне было на это наплевать!»
Арнольд Беннетт так описывал посетителей Читального зала: «Епископы, государственные деятели, ученые, историки, дотошные педанты, популярные авторы, чьи модные экипажи ждут неподалеку, журналисты, студенты-медики, студенты-юристы, священники, наемные писаки, коротко стриженные женщины в черных фартуках и просто бездельники — все одинаково близорукие, одинаково молчаливые». Впрочем, в библиотеке не всегда царила мертвая тишина. Время от времени проносился шум открываемых и перелистываемых книг, похожий на шелест осенних листьев. Страдающие хроническими болезнями люди то и дело кашляли, чихали и сморкались. Иногда голоса становились громче: кто-то спрашивал, куда пропала нужная книга, или возмущался, почему ее не выдают так долго. Иногда книги роняли. Что касается бесконечного шума шагов, здесь было найдено идеальное викторианское решение: чтобы заглушить их, полы покрыли материалом под названием «камптуликон», сделанным из смеси пробки и резины.
