В этом укладе мы можем найти редкие выдающиеся исключения. В том же году, когда начала выходить серия «Английская конституция», была опубликована книга Джеймса Клерка Максвелла «Динамическая теория электромагнитного поля» (Dynamical Theory of the Electromagnetic Field). Ее редко упоминают в работах, посвященных этому периоду, в основном потому, что ее до сих пор очень трудно понять неспециалисту. Главным достижением Максвелла стало провозглашение теории электромагнетизма, которую назвали второй великой объединяющей теорией после теории Ньютона, рассматривавшей электричество, магнетизм и свет как разные проявления одного феномена. Открытие Максвелла стало важнейшим достижением Викторианской эпохи и к тому же имело огромное значение не только для своего времени. Еще один физик, Ричард Фейнман, писал в 1960-х годах: «Если взглянуть на историю человечества в долгосрочной перспективе, скажем, в рамках 10 000 лет, самым значительным событием XIX века, несомненно, будет открытие Максвеллом законов электродинамики». Мы вполне можем говорить о том, что викторианская научная теория оставила далеко позади все религиозные и социальные доктрины своего времени.
Однако в период, когда Максвелл публиковал свои труды, самые горячие диспуты (особенно с 1850-х по 1880-е годы) разворачивались вокруг проблемы библейской критики. Развитие либерального богословия и свобода доктринального выбора пошатнули мир верующих. Любое резонансное событие вызывало ярость и сарказм, несогласные нападали друг на друга так, словно от этого зависела их жизнь. В соответствующих инстанциях шли судебные процессы о ереси: нонконформисты выступали против англикан, пресвитериане против конгрегационалистов, немецкие богословы против английских богословов, епископы против священников. Чем следовало считать Библию: подлинным Словом Божьим или коллективным произведением живших в разное время ученых людей? Как относиться к тому, что новые геологические открытия не оставляют камня на камне от привычных допущений Книги Бытия? Епископ Натала Дж. У. Коленсо опубликовал ряд работ, посвященных Пятикнижию и Книге Иисуса Навина, где изложил обнаруженные в них противоречия, неувязки и неправдоподобия. Они не могли быть результатом Божественного внушения. Коленсо писал: «Наша безусловная обязанность — следовать за Истиной, куда бы она нас ни привела, оставив дальнейшее в руках Божьих».
Благочестивые, в число которых входила могущественная группа евангелистов и приверженцев «высокой церкви», пришли в возмущение. Кто бы мог подумать, что епископ может придерживаться таких взглядов? Епископ Ли из Манчестера опасался за «самые основы нашей веры, самые начала наших надежд, самое близкое и дорогое из наших утешений». Многие призывали судить смутьяна за ересь, хотя о сожжении на костре, конечно, речи уже не шло. Епископ Кейптаунский, под началом которого находился Коленсо, созвал синод, и его решением Коленсо сместили с должности епископа. Тот обратился с апелляцией в Тайный совет в Лондоне, который посчитал, что его нельзя лишать звания. Несмотря на это, епископ Кейптауна помазал другого епископа. Однако Коленсо не отказался от исполнения своих обязанностей. В церкви возник раскол, длившийся несколько десятков лет. Аналогичная картина наблюдалась в английских епархиях, где либеральные священники провоцировали ультраконсервативных епископов и наоборот. В обоих случаях незыблемые устои прошлого подтачивались объективными, по мнению сторон, научными данными.
Упадок религиозной доктрины косвенным образом подтверждают наблюдения Томаса Харди и Райдера Хаггарда, считавших, что примерно в 1865 году деревенские традиции окончательно прекратили свое существование. В это время оборвались последние связи со старым миром и старой Англией. Это произошло почти незаметно. В том же году начал выходить журнал Fortnightly Review, в котором заявлялось, что его цель «поощрить прогресс и расширить кругозор современных думающих людей в научных и светских вопросах».
В том же году Мэтью Арнольд в одном из своих критических эссе «Функция критики в настоящее время» написал: «Эпохи сосредоточения и углубления (концентрации) не могут длиться вечно — со временем они сменяются эпохами расширения и освоения новых пространств (экспансией). По-видимому, в этой стране начинается как раз такая эпоха». Таким образом, по мнению Арнольда, разрушение традиционного образа мыслей давало надежду на расширение и освоение нового. Он также писал:
Прежде всего давно исчезла опасность враждебного вторжения чужеземных идей в наш уклад, и мы, как путник из басни, начинаем понемногу распахивать свой плащ. За долгие годы мира идеи Европы постепенно и по-добрососедски проникали к нам и смешивались, хотя и в бесконечно малых пропорциях, с нашими представлениями. Кроме того, несмотря на все, что было сказано о нашем страстном увлечении материальным прогрессом и его всепроникающем ожесточающем воздействии, мне представляется бесспорным, что этот прогресс, скорее всего (хотя в этом нет полной уверенности), приведет в конечном итоге к развитию интеллектуальной стороны жизни. Человеку, обустроившему свое существование с полным удобством, нужно будет решить, чем занимать себя дальше, и тогда он может вспомнить, что у него есть ум, и этот ум может стать источником величайшего наслаждения.
Интересно отметить, что Арнольд называет материальный прогресс «страстным увлечением»:
Весной 1865 года прошли очередные парламентские выборы, причиной которых стало не что иное, как экономическая стабильность. Они принесли ожидаемый результат: виги под руководством лорда Палмерстона получили большинство по сравнению с Дерби и его консерваторами. «Я верю, что Господь милосердно взирает на Свое бедное, измученное трудами создание, — писал о себе Гладстон, — когда оно бредет, спотыкаясь, по дороге жизни». В этом случае он действительно споткнулся. Избиратели Оксфорда отвергли его, поскольку он открыто высказывал либеральные идеи с примесью радикализма. Чтобы получить нужное количество голосов, ему пришлось спешно отправиться на север: жители Южного Ланкашира всегда относились к нему благосклонно. Его приветствовала толпа из 6000 человек, и их воодушевление пролило бальзам на рану, нанесенную Оксфордом. «Наконец-то, друзья мои, — сказал Гладстон, — я стою среди вас… Я стою среди вас, и ничто больше не затыкает мне рот». Вероятно, он хотел сказать, что теперь готов активно продвигать парламентскую реформу. Но что бы он ни имел в виду, это выражение не понравилось его премьер-министру.
К этому времени стало достаточно ясно, что Палмерстон не может держаться у власти вечно. Политические наблюдатели отмечали, как Гладстон постепенно расправляет крылья и завоевывает симпатии избирателей. Палмерстон, судя по всему, выпил какое-то волшебное зелье. Лорд Оссингтон, однажды ужинавший вместе с ним, писал:
Он съел две тарелки черепахового супа, затем обильно угостился треской с устричным соусом, затем взял паштет, после воздал должное двум весьма жирным закускам, затем прикончил тарелку жареной баранины, а потом перед ним предстал самый большой и, на мой взгляд, самый жесткий ломоть ветчины, когда-либо возникавший на столе знатного человека. Но и это блюдо исчезло точно в положенный срок, за мгновение до того, как лакей спросил: «Бекаса или фазана, милорд?» — на что немедленно последовал ответ: «Фазана!»
