Возможно, именно это его доконало. Весной 1865 года он выглядел совершенно на свой возраст, а к осени умер.
На его счет вряд ли можно записать какие-либо выдающиеся нововведения, и он не был предан никакому великому делу, кроме, конечно, процветания страны. Он был неотъемлемой частью обстановки и своего времени и прочно занимал место, полученное благодаря осторожности (так осторожен волк, преследующий добычу), удаче и проницательности суждений. Возможно, по сравнению с Гладстоном и Дизраэли ему приходилось несладко, поскольку он не имел нравственной твердости одного и змеиной гибкости другого. В «Воспитании Генри Адамса» (The Education of Henry Adams; 1918) красочно описана тогдашняя политическая ситуация:
Годы последнего кабинета Палмерстона (1859–1865) были, по общему признанию, временем перемирия, временем остановившегося развития. Британская система, так же как французская, находилась на последней стадии разложения. Никогда еще британский ум не был настолько décousu — несобранным, потерянным, барахтающимся среди обломков исторических кораблекрушений. Оригиналы всех сортов имели в это время самое обширное поле для действий. Государство и Церковь раздирали противоречия. За тридцать лет упорного труда Англия смогла расчистить лишь часть этих завалов…
Троллоп в романе «Финеас возвращается» (Phineas Redux; 1873) выразился более лаконично: «Неотъемлемое качество политической партии в этой стране состоит в том, чтобы избегать рассмотрения любого вопроса, подразумевающего большие перемены, до тех пор, пока это возможно».
Смерть Палмерстона сочли серьезным национальным бедствием, но вместе с ней исчезли препятствия, стоявшие на пути политического и общественного прогресса. В воздухе снова начал витать дух политической реформы. Его держали в закупоренном виде так давно, что, казалось, теперь он мог в любой момент вышибить пробку. «Перемирие окончено, — писал Дизраэли. — Я предвижу бурные времена и большие перипетии в общественной жизни». В 1864 году был создан Национальный союз реформы, а в следующем году Лига реформы начала агитировать за общее избирательное право для мужчин. Жесткие оковы законов и привычных условностей постепенно слабели. Сокращение и отмена определенных привилегий и отказ от ограничений, связанных с религиозными убеждениями, оздоровили атмосферу и расчистили путь для более гуманного законодательства. Профсоюзы со временем превратились в полноправных участников трудовых отношений, а муниципальная реформа способствовала появлению парков, школ и общественных купален. Вопросы санитарии и гигиены после «Великого зловония» 1858 года обрели первостепенное значение в масштабах страны.
Палмерстон умер, как принято говорить, в упряжке — не сходя с рабочего места. Ему был восемьдесят один год. Должность премьера перешла к графу Расселу (такой титул теперь носил Джон Рассел), которому было семьдесят три. Он смело принял вызов. Некоторых удивило, что Рассел согласился снова взять на себя старое бремя, но, как сказал Виктории король Бельгии, «эти политики никогда не отказываются». В любом случае небо не рухнуло на землю, — более того, порой казалось, будто вообще ничего не произошло. Дерби и Рассел вели себя в своем обычном духе, как старые партнеры из конкурирующих фирм, и интерес публики переключился на следующее поколение лидеров. Гладстон и Дизраэли ожидали в гримерной, готовые сыграть свои роли.
В день смерти Палмерстона Гладстон написал Расселу письмо, в котором уверенно предполагал, что тот станет следующим премьер-министром: «Ваше прежнее положение в качестве ее министра, ваши полномочия, опыт, служба и известность не оставляют сомнений в том, что вас вскоре пригласят на эту должность». В свою очередь, Гладстон оставался канцлером казначейства и лидером палаты общин. Он стал самым выдающимся канцлером в истории Англии, и среди коллег по кабинету был, несомненно, primus inter pares — первым среди равных. Его фискальная политика отличалась взвешенностью и осторожностью. Он ограничивал военные расходы, снижал налоги и тарифы везде, где это было благоразумно, и сумел создать ежегодный профицит бюджета. Он подчеркивал, что «между ростом промышленности страны и законодательными процессами, проходившими в течение последней четверти века, существует несомненная и жизненно важная связь». Все это было частью программы, которую он излагал в своих выступлениях по всей стране. Он был самым подходящим министром, чтобы представить новый Закон об избирательной реформе, который должен был стать одним из первых шагов новой администрации.
Избирательная реформа чем-то напоминала чертика в табакерке. Всякий раз, когда приоткрывалась крышка — когда в обществе начинали происходить какие-то перемены, — чертик с ухмылкой выскакивал наружу и восклицал: «А вот и я!» Ожидание перемен обострилось, когда в марте 1866 года обанкротилась брокерская фирма Overend, Gurney and Company, что вызвало финансовую панику. Гладстону было поручено подготовить билль, но он колебался, не зная, какой курс выбрать. Джон Брайт писал ему: «У вас было три месяца на то, чтобы подготовить билль, который любой мало-мальски разбирающийся в предмете человек мог бы закончить за неделю». Наконец в марте 1866 года Гладстон обнародовал свои предложения, но они никому не понравились. На дебатах он держался неуверенно. К тому же его проект выглядел подозрительно вторичным. Номинальное большинство либералов рухнуло, и в июне правительство Рассела ушло в отставку. Некоторые члены его партии предлагали немедленно провести всеобщие выборы, но другие считали, что это неприемлемо. Таким образом, кабинет согласился на отставку без роспуска. Консерваторы взяли парламент без боя.
Голосование, обернувшееся поражением для правительства, скорее напоминало игру «ты — мне, я — тебе». К Дизраэли присоединилась группа либералов, непреклонно и почти инстинктивно противившихся парламентской реформе. Их называли (и в конце концов они сами приняли это название) адолламитами, в честь Адолламской пещеры, где Давид скрывался от Саула. Это была своего рода партия внутри партии. Консерваторы, долгое время не занимавшие видных должностей, взяли власть, и публика в целом была уверена, что теперь ни о какой реформе не может быть и речи. Никто не рассчитывал на Бенджамина Дизраэли, который, однако, обладал почти сверхъестественной способностью предвидеть и даже формировать политическую погоду.
Правительство Рассела и Гладстона пало 18 июня, а еще через 9 дней около 10 000 протестующих собрались в центре Лондона с духовыми оркестрами и красными флагами, чтобы выразить протест против отказа от парламентской реформы. В числе прочего они выкрикивали лозунги «Гладстон и свобода!» и «Да здравствует Гладстон!». Было ясно, что именно с ним связаны все надежды и ожидания людей.
Массовые демонстрации продолжались в Гайд-парке, Виктория-парке и на Линкольнс-Инн-филдс. Марши прошли в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме и других городах. Попытки полиции взять под контроль протестующих имели лишь частичный успех, и, конечно, кубок моральной победы достался в этом противостоянии тем, кто вышел на улицы. Они были ничуть не похожи на лондонских демонстрантов прежних времен. Бунт лорда Гордона остался далеким воспоминанием. Это были прилично одетые лондонцы, которые вели себя трезво и респектабельно. Самыми страшными последствиями марша стали несколько помятых цветов в Гайд-парке и пара сломанных оград. Мэтью Арнольд лично наблюдал за шествием с балкона на Бэйсуотер-роуд, и это вдохновило его написать эссе «Культура и анархия» (Culture and Anarchy; 1869). Однако новости, в которых анархия занимала гораздо больше места, чем культура, стремительно распространялись, вызывая ненужную панику. Если бы публика вспомнила, как мирно вели себя толпы в Гайд-парке во время Всемирной выставки, она могла бы вздохнуть свободнее. На этот раз порядок в шеренгах демонстрантов поддерживали бывшие сержанты строевой подготовки. Некоторые протестующие даже были в цилиндрах. Они требовали ввести общее избирательное право для мужчин или дать право голоса домовладельцам и квартиронанимателям — что совсем не подразумевало демократии для всех. Это были старые меры, впервые предложенные еще полвека назад. В действительности они были напрямую связаны с правом собственности, в частности с домовладением, и направлены на расширение участия имущих классов в управлении страной. Женщины, бедняки и бродяги безоговорочно исключались из этого процесса. Спокойные, хорошо организованные марши и взвешенные речи в поддержку парламентской реформы произвели большое впечатление на Гладстона, — он окончательно убедился в том, что время реформы пришло. Парадокс заключался в том, что именно из-за реформы он потерпел поражение в парламенте и лишился должности.
