Погода стала влажной. Низкие черные домики казались неодушевленными, как поставленные в ряд ведра с углем. Лишь кое-где из винных лавок на углах улиц падал свет, еще более резкий и неприятный, чем темнота. Внезапно меня охватил ужас этого места. Тоска по дому навалилась на меня, словно тигр, терпеливо выжидавший в засаде и наконец дождавшийся подходящего момента для прыжка. Лондон оказался отвратительным, порочным, грубым, но прежде всего — невыносимо удручающим.
Несомненно, Дизраэли знал об этих «делах безрадостных и дальних», но не учитывал их в своих расчетах. Он говорил, что во время аудиенций у королевы никогда не спорит и ничего не отрицает, но иногда может кое о чем забыть. Он был исключительно внимателен к ее величеству. Виктория говорила дочери, что «он полон поэзии, романтики и рыцарственного духа». Новый премьер-министр ухаживал и льстил королеве так, как умел только он. Адресованные ей регулярные сообщения о парламентских делах он писал языком «Конингсби» и «Баллад Мармиона» (Lays of Marmion). Позднее он говорил: «Следить за тем, чтобы королева была в хорошем настроении, — само по себе работа». Своевольная, самовлюбленная и от природы нервозная, она была именно такой, какими должны быть королевы, поэтому он щедро изливал очарование и бесконечно расточал уверения в преданности и послушании. Он относился к ней как к воплощению духа Англии на земле, которым в определенном смысле она и была. Некоторые считали их отношения чересчур близкими. Дерби писал ему: «Никому не удавалось управляться с госпожой лучше, чем вам, — но не кажется ли вам, что есть риск поселить в ней излишнюю уверенность в собственной власти и равнодушие к ожиданиям публики? Я только спрашиваю, судить об этом оставляю вам». Некоторые звали его Мефистофелем, следующее поколение могло бы назвать его Свенгали. В любом случае его единственным конкурентом был Гладстон, которому королева решительно не симпатизировала.
Время поджимало. Дираэли стал премьер-министром, но старый дореформенный парламент должен был разойтись в мае 1868 года. Однако разойтись с прежним списком избирателей означало бы политический и парламентский конфуз. Правительство Дизраэли проработало всего три месяца. Советы сыпались со всех сторон. Он посовещался с королевой, чья неприязнь к Гладстону и нежелание снова видеть его премьер-министром были хорошо известны, и решил оставаться на посту до тех пор, пока позволяют обстоятельства. Ему предстояло завершить еще много дел в парламенте. В начале мая Дизраэли решил объявить перерыв в заседаниях палаты общин и посоветовал королеве распустить парламент, «как только позволят общественные интересы». Фактически это означало, что они будут ждать до тех пор, пока не закончится составление нового полного реестра избирателей, что предположительно должно было произойти в начале ноября. Несмотря на произведенные Дизраэли изменения, многие считали, что на выборах снова победят Гладстон и либералы.
На выборах в ноябре 1868 года развернулась упорная борьба. В Annual Register предупреждали, что «следует опасаться коррупции, пьянства и морального разложения» — все эти явления продолжали существовать, как и раньше. Одному богатому парламентарию из Бристоля пришлось обращаться к своим избирателям, прикрываясь раскрытым зонтом: обычай бросать в неугодных кандидатов дохлых кошек и собак еще не был окончательно предан забвению. То же касалось давней традиции предвыборных взяток и шантажа. В результате, как и ожидалось, либералы получили большинство с перевесом в 112 голосов. Дизраэли сразу подал в отставку, создав прецедент, в котором здравый смысл электората оказался важнее парламентских процедур. Было вполне ясно, что Гладстон завоевал доверие публики. Он обращался к чувству справедливости и честной игры: «Не ждите, что из года в год будет продолжаться болезненный, позорный, я бы даже сказал, омерзительный процесс ограничения личной свободы, цель которого силой удерживать в подчинении большую часть ирландского народа». О новообретенных обязанностях реформированного электората он говорил: «Отныне вы наделены привилегиями, с помощью которых должны управлять сами собой». Вероятно, это убедило многих. Когда ему сообщили о результатах выборов, он рубил деревья в своем поместье в Хавардене. Он ненадолго прервался и сказал: «Теперь моя миссия — умиротворить Ирландию».
20
«Она не может продолжать»
Дизраэли не верил, что будущее за Гладстоном. В сущности, они оба совершенно не верили друг в друга. Возможно, отчасти их соперничество объяснялось тем, что оба лидера были членами палаты общин, но, кроме того, было очевидно, что между ними существуют глубокие различия. Гладстон был человеком убеждений и принципов — Дизраэли превыше всего ставил удобство и практичность. Во всяком случае, так это выглядело со стороны для их современников, но с исторической точки зрения мы, пожалуй, будем несправедливы к обоим, если согласимся с этим расхожим мнением. За легкомыслием Дизраэли стояла глубокая преданность иудейской вере или как минимум уверенность в том, что он принадлежит к избранному народу. Он оценивал себя так же высоко, как любой английский аристократ, и вел себя соответственно. Он не пытался подражать манерам аристократии: у него был собственный неповторимый стиль. Гладстон тоже иногда выбирал прагматичные и оппортунистические политические решения, хотя изо всех сил старался это скрыть. Можно сказать, в политике он одним глазом смотрел на Бога, а другим подмечал открывающиеся возможности. Став премьер-министром, Дизраэли сказал, что взобрался на вершину смазанного жиром столба. Гладстон видел это иначе: «Я поднимаюсь по крутой тропе, и груз на моих плечах становится все тяжелее. Всевышний поддерживает и щадит меня для какой-то известной только Ему цели, хотя я знаю, насколько этого недостоин. Да восславится имя Его!»
Гладстон одержал на удивление легкую победу. В Англии голоса распределились примерно поровну, но Шотландия и Ирландия не оставили никаких сомнений в конечном результате. Дизраэли мог с честью отказаться от дальнейшей политической карьеры, однако он вовсе не собирался уходить со сцены. Смерть лорда Дерби осенью 1869 года, казалось, только укрепила его решимость оставаться на государственном поприще. В политических кругах ходила загадка: «Чем Гладстон похож на телескоп? — Дизраэли открывает и закрывает его, когда захочет, и видит его насквозь».
После триумфа Дизраэли с реформой Либеральная партия пребывала в полном замешательстве, и сам Гладстон был ошарашен таким поворотом событий. Вскоре он нашел еще одно дело, способное сплотить его партию. Ирландия оставалась источником постоянного недовольства и насилия. Если он действительно собирался исполнить свою миссию и умиротворить эту страну, ему вместе с новым правительством нужно было действовать медленно и осторожно. Он решил начать с религиозного вопроса. «Настало время, — сказал Гладстон, — когда союз англиканской церкви Ирландии с государством должен прекратить свое существование». По сравнению с Римско-католической церковью, крепко державшей верующих в руках, ирландская англиканская церковь действительно выглядела довольно бледно. Она собирала десятину, но мало что давала взамен. Под ее эгидой проходили все необходимые религиозные службы и обряды, но у нее почти не было власти.
