Также администрация Гладстона приняла ряд других смягчающих мер. Были отменены конфессиональные проверки в университетах, введено тайное голосование на парламентских выборах, позволявшее каждому избирателю конфиденциально подать свой голос, и принят еще один Закон о борьбе с коррупцией на муниципальном уровне. Также был принят Закон о шахтах и частично упразднена система долговых тюрем. В целом в сравнительно короткие сроки удалось сделать довольно много, хотя Джон Брайт предупреждал, что «через Темпл-бар не проедет сразу двадцать фургонов». В таком случае, ответили ему, придется убрать Темпл-бар. (Арку действительно разобрали в 1878 году.)
Вековые льды медленно таяли, последовали другие реформы. В государственных учреждениях начала действовать система конкурсных экзаменов, способствовавшая искоренению кумовства, по-прежнему остававшегося проклятием Англии. Три суда общего права заменил единый Верховный суд и вспомогательный апелляционный суд. Канцлерский суд также был упразднен, что положило конец затяжным разбирательствам в духе дела Джарндисов против Джарндисов, описанного в «Холодном доме» (Bleak House; 1853). На смену Комитету попечения о бедных пришел Совет местного самоуправления — со временем, по мере укрепления позиций государства, он превратился в Министерство здравоохранения. В это время фактически были созданы местные органы власти, занимавшиеся административным и коммунальным обслуживанием на местах. Закон о советах местного самоуправления 1871 года предусматривал учреждение центрального департамента, отвечающего за все вопросы местного самоуправления, от общественного здравоохранения до общественного благоустройства. Позднее появились разнообразные жилищные инспекторы, санитарные реформаторы и инспекторы образования. Эпилогом этих реформ, часть которых оказалась успешной, а часть нет, мог бы служить отрывок из письма Гладстона в марте 1868 года. Он писал: «Но прежде всего, даже если мы всего лишь люди, мы будем неизменно стремиться вперед во имя истины и справедливости, помня: когда дело решено и час настал, откладывать правосудие — значит отказывать в правосудии».
Появление после 1870 года новых бюрократических учреждений и новых чиновников неизбежно способствовало формированию полноценного государства. В 1880-х годах это понятие во многих смыслах переживало новый расцвет. Однако вопрос о том, до какой степени государство намерено вмешиваться в свободу личности, пока оставался открытым.
Тема получила новое развитие летом 1870 года, когда Пруссия в ходе ураганной военной кампании разгромила Францию, наглядно продемонстрировав, на что способно высокоорганизованное и боеспособное государство. Бисмарк приготовился одержать решительную победу над своим старым врагом и расставил французам ловушку, затеяв ссору из-за южных германских земель. В июле 1870 года французы объявили войну Пруссии, однако их ждал отлично вооруженный и подготовленный противник. Высокопрофессиональная прусская армия без труда расправилась с дезорганизованными французами. Через шесть недель немцы одержали убедительную победу. В решающей битве при Седане в начале сентября Наполеон III попал в плен. Его жена императрица Евгения бежала в Англию. После этого немцы избрали императора Германии и в качестве военной добычи забрали у Франции деньги и территории (включая Эльзас и Лотарингию). Германская империя возникла из обломков разоренной Франции. Англичане просто наблюдали за происходящим со стороны. Тот факт, что королева Виктория благосклонно относилась к Пруссии и считала ее превосходным образцом государственной самостоятельности, ничуть не улучшал положение. Миф о величии Франции был окончательно развеян. Теперь, после краха Второй империи, Парижская коммуна радикалов и рабочих могла стать источником заразы для рабочего класса Англии. Так или иначе, не вызывало сомнений одно: новая Германия занимала в Европе главенствующее положение, и никто не мог и не хотел ничего с этим поделать.
На площади Согласия в Париже скульптуру, символизирующую поглощенный Германской империей Страсбург, окутали черным крепом и увили гирляндами в знак вечной скорби. Этот «новый мир», как его называли некоторые, был зрелищем, достойным взгляда «президента бессмертных», о котором упоминал Томас Харди.
Лето выдалось жарким, и, как отмечал Троллоп, «люди снова начали жаловаться на состояние Темзы». Половине кабинета министров нездоровилось. Граф Гренвилл писал: «Гладстон вчера сказал Бессборо, что иногда боится за собственную голову. Кардуэлл на последнем заседании сидел вплотную к огню с таким видом, будто хотел перерезать себе горло». Все были подавлены. Историк Фруд заявлял: «Английское мнение не имеет веса. Английскую силу высмеивают. Наше влияние в советах Европы — дело прошлого». Бисмарк шутил: если в Германию вторгнется английская армия, он отправит берлинскую полицию арестовать ее. Лорд Солсбери выразился иначе: «Во всем следует винить те перемены, которые произошли в характере и духе английской нации. Она больше не желает, как раньше, занимать выдающееся положение. Она только рада оградить себя от европейских обязательств, пользуясь своим изолированным положением, будто бы дающим ей какую-то защиту».
Гладстон анонимно опубликовал в Edinburgh Review статью, посвященную европейской проблеме. Он высказывался в защиту «нравственной империи» и «нового закона наций», который мог бы сделать «общественное право руководящей идеей европейской политики». Как это часто бывало с Гладстоном, прямая широкая дорога не привела ни к чему конкретному, и в любом случае эти заявления совершенно не соответствовали обстоятельствам. Его уже называли «народный Уильям». Какой-то тихий голосок внутри шептал: «Уильям, будь лидером». Он быстро осознал, какую силу приобрела пресса, и уже в октябре 1862 года совершил первую поездку на север, где выступал перед публикой и где его личное присутствие, умение завладевать вниманием толпы и театральные манеры творили чудеса. Те, кто стоял слишком далеко и ничего не слышал, могли прочитать все в газетах на следующий день. Это казалось еще более ценным, если перед этим человек лично присутствовал на выступлении. Джон Брайт говорил: «Публичные речи читают охотнее, чем дебаты в палате общин, и они больше влияют на общественное мнение». Гладстон крайне внимательно относился к подготовке своих выступлений и использовал лучшие приемы Ковент-Гардена, Хеймаркета и мюзик-холлов. То были зрелища, понятные викторианцам.
Публичные выступления доставляли Гладстону немало удовольствия. Он упивался приветственными криками и аплодисментами так, как никогда не делал, например, Дизраэли. Иногда его называли «мистер Меррипеббл» («Веселый булыжник») (игра слов, связанная с его фамилией — Гладстон, «Довольный камень»). Миссис Гладстон также испытывала воодушевление. «О, я никогда не забуду тот день! — сказала она о речи в Тайнсайде в 1862 году. — Это был первый раз, когда его приняли так, как он того заслуживал». Гладстон размышлял об этом феномене в своем труде, посвященном Гомеру. «Работа оратора, — писал он, — есть влияние. Он получает его большей частью от своей аудитории (так сказать) в виде испарения, а затем изливает на нее широким потоком… Он не придерживается идеалов и не создает идеалы. Он выбирает быть таким, каким нужен своему времени, и совершать те действия, которых упомянутое время требует для своего развития, — или не быть вовсе». Пожалуй, это самое точное описание того, как политик может воплотить в себе дух или образ народа.
