Общее впечатление, да и мое частное мнение таково, что в разговоре он намного приятнее, легче и непринужденнее, чем можно было ожидать, исходя из его поведения на публике. Ни один предмет не кажется ему неподходящим для беседы. Обо всем, большом и малом, он готов рассуждать одинаково многословно и подробно, что в целом характерно для его речи. У него нет чувства юмора, он шутит редко, и его шутки всякий раз плохи. Есть что-то странное в той искренней серьезности, с которой он берется за любую тему. Вчера я слышал, как в ответ на чье-то замечание об улицах Ливерпуля он прочел нечто вроде лекции о различных способах дорожного ремонта. Он подробно описал несколько видов работ, как если бы отвечал на экзамене… Со времен лорда Брума я не встречал подобной неугомонной энергичной говорливости. Он никогда не перестает говорить, и говорит хорошо. Невозможно представить, чтобы он имел какие-то личные заботы или дела. У него осунувшееся лицо и безумный взгляд…
Пожалуй, это лучшее описание современника, на которое мы могли рассчитывать.
Что касается Дизраэли, он заметно растерял былую живость и разговорчивость. Возможно, поражение на выборах уязвило его сильнее, чем он готов был признать. На партийном собрании в своем доме на Керзон-стрит в феврале 1881 года он выглядел как «тонкий, темный, слабый силуэт». В следующем месяце он в последний раз посетил палату лордов, но от визита королевы отказался, как сообщают, со словами: «Нет, лучше не надо. Она только попросит меня передать весточку Альберту». Скорее всего, ему просто не хотелось, чтобы государыня видела его в таком разбитом состоянии. Он продолжал активно заниматься делами: его личные письма за этот период полны политических слухов и советов. Он, как и прежде, бывал на званых ужинах и там нередко возвращался к прежнему оживленному состоянию. По словам его первого биографа Дж. Э. Бакла, правда, бывали моменты, когда он восседал за столом «молча, с мертвенным видом, словно мумия на пиру». Он не раз побеждал оппонентов в палате общин, но ради чего все это было? Очередная простуда переросла в бронхит, и Дизраэли три недели боролся со смертью. Интуитивно он понимал, что это его последняя битва. «Я предпочел бы жить, — сказал он, — но я не боюсь умереть». И он умер в своем доме на Керзон-стрит весной 1881 года.
24
Депрессия
В 1880 году, произнося речь на открытии первого после победы Гладстона парламента, королева сказала: «В государственных доходах за последнее время сохраняется тенденция к упадку». Еще через три года в такой же ситуации тори Рэндольф Черчилль, известный своей неуправляемостью и буйным нравом, с негодованием заметил: «Никто почему-то не говорит о том, что в стране уже давно происходит депрессия — безнадежный, заметный невооруженным глазом упадок торговли». Слово было у всех на устах, хотя никто, по-видимому, не понимал до конца, что оно означает. Палата лордов потребовала, чтобы специально созданная комиссия «выяснила, что представляет собой эта депрессия в сфере торговли». Четкого ответа так и не нашли, но слово вошло в политический лексикон и с тех пор его не покидало.
Осенью 1880 года Гладстон писал королеве:
Состояние Ирландии, без сомнения, удручающее и опасное. Его особенность заключается не столько в общей неустойчивости положения, сколько в широко распространенном заговоре против собственности. При всем различии обликов это зло вызывает достаточно серьезные опасения. И в этом деле есть одна особенно тягостная черта, а именно то, что предводители неспокойной части народа подстрекают его к нарушению закона, тогда как во времена О’Коннелла можно было не сомневаться: даже в разгар политической агитации они решительно осуждали аграрные преступления и в целом требовали соблюдения закона.
«Ирландский вопрос» и его damnosa hereditas был для Гладстона таким же источником постоянных бед и тревог, как «Восточный вопрос» для Дизраэли. Если в стенах парламента засел Парнелл, а снаружи караулили фении, какого волка следовало отгонять первым? Политики из Лиги гомруля (самоуправления Ирландии) и активисты Ирландской земельной лиги представляли огромную угрозу, масштабы которой Гладстон вряд ли осознавал. В 1879–1880 годах число сельских беспорядков и случаев выселения арендаторов выросло втрое. Первого человека, поплатившегося за притеснение арендаторов, звали капитан Бойкот, и его имя стало нарицательным для того наказания, которому его подвергло общество. «Мне не терпится узнать, как Гладстон собирается выпутаться из этой ирландской неразберихи, — писал Солсбери. — Это очень похоже на революцию. Нам придется снова завоевать Ирландию, если мы хотим удержать ее, но хватит ли для этого сил английским избирательным округам в их нынешнем состоянии? Я в этом сомневаюсь».
За все это время проблема Ирландии — или, возможно, ее следовало бы назвать проблемой Англии? — никуда не делась. В Ирландии по-прежнему оставались английские земельные агенты, английские землевладельцы, английские отсутствующие землевладельцы, а в Дублинском замке заседало английское правительство. За прошедшие годы было принято множество законов и актов, но все они были приняты в пользу англичан.
Ирландская земельная лига реагировала на выселения и подобные притеснения сельскими беспорядками. Они обостряли ситуацию, но не исправляли ее. Возможно, в этом и заключалась их цель. Гладстон проводил политику против помещичьего землевладения, ясно понимая, что земельная реформа поможет решить большую часть проблем Ирландии. Его земельный закон 1881 года закреплял три основных положения: право на справедливую арендную плату, право на свободную покупку земли и право оставаться на земле, — а также предусматривал определение справедливой арендной платы отдельным судебным органом. Все это немного разрядило обстановку, хотя не изменило общего политического климата. Джозеф Чемберлен, в то время глава Торговой палаты, ясно дал понять: «Мы согласны с тем, что уступить нынешним требованиям ирландской стороны невозможно. Следовательно, нас ждет борьба не на жизнь, а на смерть между самовластием, цель которого восстановить конституционное право, и не менее изощренным самовластием, цель которого ниспровергнуть конституционное право и вызвать анархию, создав тем самым предпосылки для революционных изменений». Парламент собрался в начале 1881 года и, до того как принять земельный закон, принял закон о принуждении, согласно которому в тюрьму сажали любого, подозреваемого в насильственных действиях или запугивании.
Именно благодаря этому закону попытки Парнелла помешать продвижению земельного закона и одновременно очернить Гладстона привели его в тюремную камеру в Килмейнеме. Это сразу превратило его в мученика. Судя по всему, для решения проблемы не существовало никаких прозрачных законных средств — только закулисные и подковерные. Извилистые пути, которыми Гладстон шел к договоренности с Лигой гомруля, были достойны самой Ариадны, но, вероятно, Парнелл из своей камеры предложил успокоить Ирландию на определенных негласных условиях. 4 мая Парнелла и двух его товарищей выпустили из тюрьмы с уговором, что они поддержат земельный закон, а Гладстон, со своей стороны, будет защищать ирландских арендаторов, накопивших долги за аренду. Секретарь по делам Ирландии Уильям Форстер в ужасе немедленно подал в отставку, и Гладстон попросил лорда Фредерика Кавендиша занять его место. Через несколько часов после приезда в Дублин лорда Кавендиша вместе с его сопровождающим убили в Феникс-парке. Убийцы напали на них с длинными хирургическими скальпелями. Феникс — птица, возрождающаяся в огне, и люди с мифологическим складом ума могли усмотреть в этом знак, что будущее Ирландии окружено пламенем.
