Первый председатель лондонского Совета был либералом. В некоторых отношениях лорд Роузбери напоминал Чемберлена, хотя сам не был сторонником муниципального социализма. По сравнению с коллегами он придерживался более современных взглядов на социальные вопросы и принадлежал к новому поколению, лучше понимавшему характерные настроения начала XX века. Он объявил войну домовладельцам, сдававшим жилье в трущобах, а о Лондоне говорил, что он «не единица, но единство». В основе его социального радикализма лежал принцип «умей делать свое дело». Его называли человеком будущего, хотя никто не мог заранее предугадать, как далеко он пойдет.
Эпоха ошеломляющих перемен принесла с собой бесконечные новые невзгоды. Дожить до взрослого возраста в то время уже считалось достижением. Ни один человек, кроме горстки особо избранных, никогда не чувствовал себя совершенно здоровым. Это было очень нервное время. Даже егери в романе Энтони Троллопа «Дети герцога» (The Duke’s Children; 1880) вздыхают:
…Беды от чужаков, беды от новомодных предрассудков, беды от современных видов спорта, беды от перенаселения, беды от роста железных дорог, беды от безграмотности и невежества, беды от вторжения хамов, беды от равнодушных вельмож… Всё идет не так, как должно. И везде одно и то же. Фермеры на грани разорения. От торговли одни убытки. Церковь в опасности. Палата лордов давно уже не та. Трон пошатнулся.
В каком-то смысле это просто сатирическое перечисление предрассудков одной узкой прослойки общества, но оно позволяет понять, какие тревоги и страхи не давали покоя даже самым, казалось бы, крепким и находчивым викторианцам. Уилки Коллинз называл это время «дни ужасного нервного истощения и расползающихся исподволь нервных недугов». Джон Морли говорил: «Все охвачены сомнениями, колебаниями и боязливым ожиданием». В 1888 году писательница Элизабет Чепмен замечала: «Всеобщий бунт против власти во всех сферах жизни есть признак неустроенной, переходной, прежде всего демократической эпохи». Журналист Т. Х. Эскотт писал: «Старые границы стираются, почитаемых идолов уничтожают». Люди ощутили сейсмический сдвиг, изменивший общество, еще до того, как смогли понять, что происходит. У многих перемены вызывали нервное истощение и страх.
Именно поэтому одним из главных образов эпохи стало крушение поезда. Воплощение нового мира, стремительного бега времени и почти невероятной скорости одновременно было символом гибели и катастрофы. На картине Тёрнера «Дождь, пар и скорость» мы видим зайца, бегущего перед локомотивом Великой Западной железной дороги, который пересекает Мейденхедский мост. Современники знали или могли вспомнить старую поговорку: «Увидишь перед собой бегущего зайца — жди беды». «Мы увидели зайца. Нам не повезет». Сам паровой двигатель стал метафорой. Журналисты обсуждали «новый усовершенствованный патентованный способ передачи законопроектов через палату лордов с помощью паровой машины». Новый предприниматель, по словам Джона Стюарта Милля, измерял «достоинства всех вещей по тому, насколько они способны увеличить количество паровых машин и могут ли сделать людей такими же удобными, как машины». Считалось, что разум и тело необходимо тренировать для жизни, «словно паровой двигатель, пригодный к выполнению любой работы». Многие восхищались мощью машин и людьми, которые их обслуживали. Один из первых летописцев хлопковой промышленности, историк Альфред Уодсворт писал: «Новые станки быстро распространились в Англии, потому что в них было заинтересовано все общество». Карлейль, напротив, осуждал благоговение перед «паровым интеллектом». Всё вокруг так или иначе сравнивали с машинами.
У викторианцев был и другой способ смотреть на мир. В 1850-х годах, обращаясь к своим друзьям в Ньюкасле, Джордж Стефенсон так отозвался о возможностях железных дорог, мощь и масштабы которых навсегда изменили английский ландшафт: «Когда я оглядываюсь на эти грандиозные начинания, мне кажется, что нашему поколению удалось овладеть легендарными силами сказочных волшебников». Для многих это был мир нездешней магии, внезапных превращений, заклинаний и чар, где обыденное вдруг стало чудесным. Один наблюдатель назвал пожар в парламенте в октябре 1834 года «совершенно сказочной сценой». Проехав на поезде по недавно построенному туннелю Эдж-Хилл, Фанни Кембл сказала: «Ни одна волшебная сказка не сравнится с тем чудом, которое я видела».
Пытаясь уложить в голове бесконечный поток перемен и новых явлений, люди говорили о магии и колдовстве, словно это был единственный способ осмыслить происходящее. Газовое освещение улиц, строительство туннеля под Темзой, заводские станки, способные заменить тысячу рабочих рук, — все это воспринимали как чудо. На смену газу вскоре пришло электричество, — Артур Янг в своих путевых заметках 1880-х годов назвал новый электрический телеграф «системой универсальной циркуляции сведений, с электрической чуткостью распространяющей в Англии малейшие вибрации чувств и опасений от одного края королевства до другого». Буквально все вокруг дышало первозданным хаосом.
В своем дневнике в 1882 году Беатрис Уэбб назвала это время царством доброжелательного духа, где «социальные вопросы считаются важнейшими вопросами дня и заменяют собой религию». Социальные отчеты и обзоры теперь лежали рядом с сентиментальными и бульварными романами, и, хотя общество большей частью все так же проходило мимо, некоторые останавливались при виде ребенка в лохмотьях и истощенной полупьяной матери. Книга Чарльза Бута «Жизнь и труд людей в Лондоне» (Life and Labour of the People in London; 1889–1903) не отличалась такой оригинальностью, как работа Генри Мэйхью «Лондонские трудящиеся и бедняки» (London Labour and the London Poor), опубликованная 40 лет тому назад, когда предметом исследования были не классы, а отдельные люди. Житейские истории уступили место статистике, отразив кардинальные изменения в репрезентации социальной истории. По утверждению Бута, 30 % населения Лондона жили в бедности и около трети из этого числа — «в крайней бедности». В 1880-х годах «крайняя бедность» не слишком отличалась от полной нищеты. Он считал, что если бедность поддается определению, то она поддается и исправлению. Он также высказал предположение, что именно правительство должно взять на себя ответственность за удаление с карты Лондона черных районов, населенных «поденными рабочими, уличными торговцами, бездельниками, преступниками и их пособниками».
Однако он не обвинял самих бедняков в их тягостном положении, как это обычно делали люди прежних поколений. По его словам, бедняки могли «усердно трудиться» и «всеми силами стараться выбиться из нищеты», но экономические условия периода не оставляли им ни единого шанса. Даже если люди не страдали ленью и пьянством, ворота фабрик были для них закрыты. Росло осознание, что бедняки вовсе не постоянная и обязательная часть общества и что их положение во многих случаях можно исправить. Позитивные изменения XIX века, от водопровода до санитарии, действительно помогли сделать жизнь людей лучше. Бедные городские районы с их харчевнями, столовыми, пивными и бурлеск-шоу, уличными певцами, шарманщиками, бродячими оркестрами и зычными криками торговцев обладали, пожалуй, даже некоторой живописностью.
Один взгляд на разработанную Чарльзом Бутом «карту бедности» быстро развеивал ложный оптимизм. Черным цветом на карте были отмечены места, где обитал «низший класс, пороки, преступность», темно-синий цвет обозначал «крайнюю бедность, хроническую нужду». Представители следующей страты, отмеченной на карте голубым цветом, были вынуждены жить на доход от 18 шиллингов до гинеи в неделю. Ист-Энд был черным сердцем города, более трети его населения проживало за чертой бедности. Возможно, с 1840–1850-х годов условия жизни действительно несколько улучшились, но люди, живущие в крайней бедности, теперь чувствовали себя еще более обездоленными по сравнению с другими. Экономист Дж. А. Гобсон писал в 1891 году: «Положение бедняков улучшается недостаточно быстро, чтобы остановить поток народного недовольства».
