Опьяненный криками «Хайль Гитлер!», он принял боевую стойку, скрестил руки на груди и объявил: «Я только что прибыл с арены величайшего сражения в мировой истории. <…> Советский враг повержен и уже никогда не поднимется».
Шесть дней спустя Отто Дитрих, пресс-секретарь Гитлера, объявил миру, что Германия выиграла войну на Востоке. Это произошло в красиво украшенном театральном зале Имперского министерства народного просвещения и пропаганды в Берлине. В зале сидели журналисты из нейтральных государств и стран «оси», а также немецкие официальные лица в нацистской форме. Последние, которые и выстрелов-то никогда не слышали, были награждены по этому случаю Железными крестами. По некоторым данным, Дитрих специально задержался с выходом к зрителям, чтобы усилить драматический эффект. «В военном плане, – начал он, – с Советской Россией покончено. Остатки Красной армии зажаты в двух стальных тисках, ежедневно сжимаемых немецкими войсками. После поражения Красной армии не останется ничего, кроме необъятных просторов русской степи со всеми ее сельскохозяйственными и материальными богатствами». Когда Дитрих закончил, немецкие, итальянские и румынские газетчики принялись вскакивать со стульев, вытягивая руки в нацистском приветствии. Американские и шведские журналисты сидели и смотрели в пол.
«Восточная кампания завершена. Великий час пробил», – провозгласили немецкие газеты.
Информация о наступлении немцев на Москву в советской прессе либо подавалась в искаженном виде, либо игнорировалась. Восьмого октября, когда в магазинах орудовали мародеры
[153], а горожане обсуждали нависшую над городом угрозу, на первой полосе газеты «Правда» вышла статья о женском труде в военное время
[154]. Однако жестокая действительность была слишком очевидной, чтобы ее можно было скрыть. Самолеты люфтваффе превратили большую часть московских предприятий и жилых домов в груды руин, а рабочие районы опустели, за исключением нескольких небольших магазинов. По инициативе Государственного комитета обороны с июля по ноябрь 1941 года 1523 промышленных предприятия были перемещены в Сибирь и Среднюю Азию. Передислокация советского правительства и иностранных дипломатических миссий началась 15 октября. Утром сотни бюрократов и дипломатов прибыли на вокзал в ожидании отправки в Куйбышев
[155], город на Волге, в 500 милях к востоку от Москвы. Сталин планировал отправиться туда на следующий день.
Поздно вечером 16 октября Николай Пономарев, телеграфист Сталина, прибыл на железнодорожную станцию, ожидая увидеть вождя расхаживающим взад и вперед возле своего бронепоезда. Поезд был на месте, как и телохранители Сталина, а его самого не было видно. В последнюю минуту Сталин решил остаться в Москве, чтобы своим присутствием укрепить моральный дух защитников города. Возможно, не последнюю роль сыграло чувство долга. Уже ходили слухи, что немцы заняли пригороды Москвы, и лавочники раздавали продукты и все, что у них было под рукой. Дороги вокруг столицы наполнились людьми, желавшими покинуть город до начала Армагеддона. Семнадцатого октября по Москве поползли слухи об аресте Сталина в результате кремлевского переворота и о немецких десантниках на Красной площади. На вокзалах люди дрались за билет на поезд, идущий на восток, а по мере усиления голода – за куски хлеба недельной давности
[156].
Восемнадцатого октября немецкая армия прорвала Можайскую линию обороны – наспех построенный двойной комплекс укреплений, который Красная армия возвела в октябре
[157]. Линия была последним крупным оборонительным рубежом к западу от Москвы. На следующий день Сталин вызвал членов Политбюро и спросил, не собирается ли кто-нибудь из них покинуть Москву. Ни у кого не хватило смелости сказать «да», в том числе у главы НКВД Берии, который несколько последних дней говорил о бегстве на восток. В тот же день Сталин представил новую стратегию сдерживания паники среди населения: «Используйте страх, чтобы подавить страх». НКВД получил разрешение использовать любые средства, необходимые для исполнения приказа. «Мы на войне, – сказал своим подчиненным один из командиров войск НКВД в Москве Владимир Огрызко. – Поэтому в воздух не стрелять. Расстреливайте на месте». Он предупредил, что любой командир, который не выполнит приказ, сам будет расстрелян. По приказу Жукова были заминированы городские мосты и железнодорожные узлы.
К середине октября уверенность Сталина пошатнулась, хотя он и старался скрыть это. Во время разговора с Жуковым, которого отозвали из Ленинграда для руководства обороной столицы, Сталин сказал: «Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист
[158]».
Жуков солгал, сказав, что уверен в том, что город можно отстоять… Той осенью Сталин получил одну важную хорошую новость. Рихард Зорге сообщил из Токио, что японские войска, стоящие у советских границ на Дальнем Востоке, не пойдут в атаку до весны 1942 года. Это позволило Сталину перебросить восемь – десять дивизий и тысячу танков и самолетов на запад для защиты Москвы.
Среди хаоса и неразберихи некоторые люди спокойно готовились к приходу нового порядка. «Ты с ума сошел?» – спросил художник Александр Осмеркин у соседа, который готовился бежать из Москвы. В Киеве, по словам художника, немцы сформировали Социалистическое Революционное правительство и всячески поддерживали деятелей искусств. В конце концов, они были самыми культурными людьми в Европе. «Я уверен, что они не будут преследовать таких людей, как вы и я, – сказал художник. – Напротив, я жду их с нетерпением. Как вы знаете, моя жена еврейка. Что ж, я ей скажу: „Тебе придется какое-то время носить Звезду Давида на рукаве. Но хотя бы чекистов не будет“», – сказал он, имея в виду советскую тайную полицию.
В конце октября распутица – сезон грязи и дождей – охватила поля сражений к северу и югу от столицы и к прежним лишениям добавились постоянно мокрая одежда, густая грязь, в которой увязали сапоги, замерзшие танки и полугусеничные машины, а также сильный ветер, от которого щипало лицо и не разгибались пальцы. Обе стороны в равной степени испытали на себе эти невзгоды, но русские солдаты переносили их более стойко, отчасти потому, что они привыкли к суровой русской зиме. «Сибирских парней», как москвичи называли солдат, прибывавших с Востока, становилось все больше. У бойцов Красной армии складывалось все более четкое представление о том, за что они борются. Солдаты сражались не ради завоеваний, славы, власти или земли. Они защищали ценности и убеждения, которые лучше всего описываются понятием «Россия-матушка». «Даже те из нас, кто знал о жестокости нашего правительства, чувствовали, что нужно сражаться, – говорил один ветеран. – Мы, конечно, знали, что умрем. Но мы хотели оставить своим детям… землю, свободную от захватчиков». Призрак Наполеона все более явно напоминал немцам о себе, поскольку октябрь сменился ноябрем и над степью понеслись ледяные ветра и снега. «Большинство командиров теперь задавались вопросом: когда мы собираемся остановиться?» – писал в своих воспоминаниях генерал Гюнтер Блюментритт, участник Битвы за Москву. Немцы помнили, что случилось с армией Наполеона. Большинство из них читали мрачные воспоминания Коленкура о Войне 1812 года (генерал Арман де Коленкур был соратником Наполеона и одним из самых авторитетных его биографов). Эта книга в 1941 году оказала большое влияние на немецкую армию. «Я все еще вижу, как фон Клюге [командующий группой армий Командующий группой армий «Центр»
[159]] пробирается по грязи из своего спального отсека к штабу, а потом стоит перед картой с книгой Коленкура в руке», – писал генерал. Измученные и ожидающие подкрепления немцы перегруппировывались вечером 6 ноября, когда Сталин обратился к членам партии и высокопоставленным должностным лицам на огромной станции метро «Маяковская» в центре Москвы. На следующий день была 24-я годовщина Октябрьской революции, и с годами обращения Сталина стали частью ежегодного празднования.
