В январе Рузвельт все еще рассматривал вариант с Северной Африкой. Затем, в начале марта, усугубляющийся кризис на Филиппинах поглотил последние резервы обученных американских войск, и кампания в Северной Африке была отложена. Возможно, она так и не стартовала бы, если бы не череда запутанных событий.
Рузвельт был полон решимости ввести американские войска где-нибудь на европейском театре военных действий в 1942 году. У него не было жесткой позиции относительно того, где именно нужно это сделать. Через два дня после переноса плана «Гимнаст» он сказал Черчиллю, что заинтересован в открытии «нового фронта в Западной Европе этим летом». Но спустя несколько недель он, казалось, передумал. Двадцать пятого марта на встрече с Маршаллом, военным министром Стимсоном и несколькими другими советниками Рузвельт почти с тоской говорил о «Гимнасте». Официально план отменили месяц назад, но Гопкинс, вероятно, советовал президенту оставить вопрос с Северной Африкой открытым – возможность могла представиться сама собой. После нескольких минут неловкого обмена репликами и раздраженного замечания Рузвельту насчет его «беспутного рассредоточения» со стороны Стимсона, чья улыбка была такой же теплой, как зимнее солнцестояние, Маршалл представил последнюю версию того, что впоследствии стало известно как меморандум Маршалла. У этого плана было две версии: первая предусматривала вторжение через Ла-Манш силами сорока восьми дивизий – тридцати американских и восемнадцати британских – в 1943 году. В соответствии со вторым вариантом англо-американские силы из девяти дивизий должны были предпринять вторжение через пролив в 1942 году в случае поражения Красной армии или, что было менее вероятно, в случае поражения немцев. Чтобы заручиться единодушной поддержкой меморандума Маршалла со стороны американских военных, Гопкинс удостоверился, что Рузвельт и Маршалл слышали его разговор с адмиралом Кингом, которого он спросил: «Видите ли вы какую-либо причину, по которой этот [план] не может быть осуществлен?» Кинг, стиснув зубы, ответил: «Нет, не вижу».
Восемь дней спустя, 8 апреля, генерал Алан Брук, начальник Имперского Генерального штаба, стоял рядом со своей машиной на аэродроме Хендон на севере Лондона, ожидая американских гостей. Ранее во время войны аэродром сильно пострадал, но, когда внимание люфтваффе переключилось на Россию, поле частично восстановили. Единственным, что напоминало о лете 1940 года, были выбоины, пересекавшие летное поле. Этикет требовал от начальника Имперского Генерального штаба лично приветствовать американских гостей премьер-министра – Джорджа Маршалла и Гарри Гопкинса. В момент прибытия делегатов Брук обменялся с ними положенными улыбками и рукопожатиями, но его мысли в то утро занимал другой край света. Двумя днями ранее крупная группировка японских военно-морских сил вошла в Индийский океан, море, по которому арабские и персидские торговцы тысячелетиями перемещались между Азией и Ближним Востоком, в следующие несколько недель устроит японскому флоту рандеву с войсками Роммеля.
Брук был начальником Имперского Генерального штаба всего четыре месяца. Черчилль назначил его в декабре, заключив, что сэру Джону Диллу, занимавшему этот пост до Брука, не хватало боевого духа. За Бруком подобного недостатка никогда не замечали. Один из сотрудников штаба так описал свою первую встречу с новым начальником: «Коренастый генерал подобно урагану вырвался из штабной машины, взлетел по ступенькам и ворвался в дверь… необыкновенный поток энергии, практически электрической», пронесся по комнате. Уроженец Ольстера, он происходил из семьи боевых Бруков, известной своей многовековой военной службой короне. Он был офицером артиллерии во время Первой мировой войны, а в качестве корпусного командира в 1940 году сыграл важную роль в спасении британской армии на берегах Дюнкерка. Было бы преувеличением сказать, что Брук любил войну, но он нес службу лучше, чем большинство людей. На заваленном трупами поле в 40 милях к востоку от пляжей Дюнкерка он наткнулся на сцену из средневековой аллегории пляски смерти. Посреди поля Брука окружили пациенты «из разбомбленного сумасшедшего дома», которые пели, танцевали и улыбались друг другу, а «потоки слюны бежали у них с уголков рта и носа». Позже, когда его спросили, как нервы выдерживают в такие моменты, Брук пожал плечами и ответил, что «перед лицом катастрофы просто перестаешь что-либо чувствовать». Этой мыслью пронизаны его дневниковые записи. Типичная для зимы 1942 года запись начиналась так: «Сегодня потеряна еще одна часть Империи».
По дороге из Хендона американские гости не упоминали меморандум Маршалла, а Брук не сказал, что читал его несколькими неделями ранее. Бригадный генерал Вивиан Дайкс, британский офицер связи в Вашингтоне, наткнулся на копию меморандума и отправил его конспект в Лондон. Гопкинс об этом не знал, но в тот же день на конференции ему стало ясно, что произошла утечка информации. Он и Маршалл не рассказали британцам ничего такого, чего они уже не знали. Однако Черчилля в тот день беспокоило другое: как удовлетворить желание Рузвельта задействовать союзные войска в 1942 году, не принимая на себя никаких обязательств. Это было нелегко, но Черчилль умел жонглировать словами. После того как Маршалл изложил свой план, который был точной копией плана, представленного Рузвельту и Стимсону в конце марта, Черчилль исполнил великолепный словесный трюк: он сказал, что «не воспринимает эти предложения так серьезно, как того требуют факты или как это делают Соединенные Штаты. [Тем не менее] несмотря на все трудности, он… был готов согласиться».
Брук пришел к выводу, что Маршалл был «приятным человеком», который еще не «начал осознавать» последствий осуществления своего плана. На следующее утро группа высокопоставленных британских командиров собралась послушать, как Маршалл представляет подробную версию плана. После его выступления Брук взял слово и приступил к разгрому плана операции «Следжхаммер» – вторжения, запланированного на 1942 год. Силы, которые «высадятся для помощи русским, – сказал Брук, – не могут превышать семи пехотных и двух бронетанковых дивизий», и этих сил будет недостаточно, чтобы удерживать плацдарм под масштабным натиском, который немцы предпримут в ответ. Более того, «маловероятно, что мы сможем вывести войска, если немцы пойдут на решительные меры, чтобы изгнать нас».
У адмирала лорда Луиса Маунтбеттена также были серьезные сомнения по поводу «Следжхаммера». Прежде всего, отметил он, небольшие размеры французских портов затруднят «поддержку вторжения в открытых водах в течение длительного периода времени». Главный маршал авиации Портал, который выступал следующим, предупредил, что даже в случае успешной высадки будет чрезвычайно сложно обеспечить продолжительное прикрытие побережья с помощью истребителей. Позже в тот же день Гопкинс начал контратаку. Во время посещения Даунинг-стрит он напомнил Черчиллю о «большом значении, которое президент и Маршалл [придают] нашим предложениям [плану Маршалла]. Наши военачальники, посоветовавшись со всем миром, пришли к выводу, что этот план, безусловно, является наиболее действенным».
Пока Гопкинс следил за Черчиллем, Рузвельт следил за Гопкинсом. «Пожалуйста, уложите его в постель, – приказал он Маршаллу. – И держите под круглосуточной охраной армии или морской пехоты. Если потребуется, попросите Кинга о дополнительной помощи». Но Гопкинсу все равно удалось как-то выскользнуть из отеля. Он провел выходные в Чекерсе. Была весна, и даже мальчишке, выросшему в Айове и привыкшему к пышным зеленым пейзажам, зелень английской сельской местности казалась ошеломляющей. «Только когда вы видите эту страну весной, вы начинаете понимать, почему англичане писали лучшие чертовы стихи на свете», – сказал он. В воскресенье днем Гопкинс восхищался видами Чекерса, а Черчилль тем временем телеграфировал Рузвельту, что в целом британские начальники штабов «полностью согласны» с меморандумом Маршалла.
