После «Квадранта» Черчилль не спешил возвращаться в Британию. Он гулял по валам Квебекской крепости; когда его жена была занята, ходил на рыбалку со своей дочерью Мэри; принимал участие в заседаниях канадского кабинета министров. Черчилль побывал на канадском радио, где зачитал обращение к жителям страны, отправил в Гайд-парк свой лучший улов – 60-сантиметровую форель, снова посетил заседание канадского кабинета министров. Он жаловался, что ему все труднее писать. Однажды вечером доктор Уилсон увидел, как премьер стоял у окна своего вагона и «показывал V в знак победы группе рабочих, которые августовской ночью не могли разглядеть ничего, кроме мчавшегося мимо них поезда». Коллеги замечали, что премьер не в форме, но объясняли это по-разному. Доктор Уилсон считал Черчилля подавленным, а Энтони Иден боялся, что британский лидер заболел. «Он плохо выглядит и [у него] плохой цвет кожи», – сказал Иден другу. Черчилль напомнил, что, когда он пожаловался на усталость, Иден посоветовал ему продлить «творческий отпуск».
В начале сентября семья Черчиллей посетила Вашингтон. Первая высадка союзников в материковой Италии – штурм Салерно, прибрежного городка недалеко от Неаполя – должна была произойти через несколько дней, и премьер-министр хотел обсудить с Рузвельтом план вторжения. Из Вашингтона Черчилли отправились в Гарвардский университет. Единственным публичным уведомлением о визите было загадочное сообщение в прессе за несколько дней до события, в котором говорилось, что премьер-министр выступит 6 сентября в неназванном американском университете. Визит был идеей Рузвельта. Ранее в том же году он предложил Джеймсу Конанту, президенту Гарварда, присудить Черчиллю степень почетного доктора университета. Рузвельт, выпускник Гарварда 1904 года, ждал богатой, пышной церемонии, и Конант, которого тем летом привлекли к проекту создания бомбы, постарался выполнить все пожелания президента, в том числе советы по гардеробу. Конант предложил премьер-министру получить свою почетную степень в алой профессорской мантии Оксфорда, а не в простых американских берете и плаще. Он прочесал весь академический мир и обнаружил в Принстоне копию оксфордской шапки и мантии. Принстон согласился на краткосрочную аренду.
Клементина Черчилль однажды заметила, что ее муж не был приятным собеседником, когда обдумывал важную речь. Поездка в Бостон 5 сентября подтвердила ее правоту. Черчилль сел в поезд, ворча и раздражаясь при мысли о пустых страницах, которые предстоит заполнить ночью. Когда поезд проезжал Балтимор, большинство клерков, машинисток и советников, сопровождавших премьера, уже оставили надежду хоть немного поспать ночью. Тем временем Черчилль в своем купе работал над речью. Она строилась на идее, о которой он долго размышлял, но не мог выразить словами. Премьер сидел на своей койке, слушал грохот ночных поездов, и мысли складывались в предложения.
На следующее утро гарвардское сообщество встречало Черчилля. Воинские формирования университета выстроились под вязами в старой части Гарвардского двора. Присутствовали выпускники, в основном ровесники Черчилля, которые заняли свои места рядом с Мемориальной церковью, построенной университетом в память о 370 студентах, погибших в Первую мировую. Четверым немецким гарвардцам, которые сражались и погибли под другим флагом, был посвящен отдельный мемориал в укромном уголке кампуса. Утром Черчилль прочел свою речь перед Джеймсом и Грейс Конант в их доме, а затем отправился в театр Сандерса, где должен был получить степень и выступить с речью. Его помощник Джон Мартин тем утром встретил премьер-министра по дороге в театр и подумал, что тот выглядел как «гениальный Генрих VIII в ярко-алой оксфордской мантии и черной бархатной шляпе». В полдень в театре собралась толпа из 1300 человек, желавших посмотреть, как Черчилль получает степень доктора права. Несколько минут зрители аплодировали, а затем премьер-министр подошел к микрофону.
Черчилль начал свою речь с того, что описал разбомбленные города и поля Великобритании, плавно перешел к основной теме, и каждое следующее предложение усиливало эффект предыдущего. «Дважды за мою жизнь, – сказал он, – длинная рука судьбы протягивалась через океан и вовлекала в смертельную борьбу все население Соединенных Штатов. Нет смысла говорить, что мы этого не хотим или что этого не будет. <…> Длинная рука протягивается безжалостно, и в жизни каждого происходят стремительные, неминуемые перемены. Мы дошли до точки, после которой… путь ведет или к мировой анархии, или к порядку».
Поговорив на второстепенные темы, Черчилль перешел к основной – англо-американскому мировому порядку: «Великий Бисмарк (а в Германии когда-то жили великие люди), как говорят, заметил, что основным фактором развития человеческого общества в конце XIX века было то, что британский и американский народы говорили на одном языке. <…> Ничто не может продвигаться вперед без объ-единенных усилий наших народов. Когда мы вместе, для нас нет ничего невозможного. Разделившись, мы проиграем. Поэтому непрестанно проповедуйте доктрину братского союза наших народов – не ради территориального превосходства, показного величия или мирового господства, а ради чести тех, кто верно служит великому делу».
На следующее утро речь получила широкую поддержку в прессе, но это, возможно, больше говорило о силе момента, чем непосредственно о том, что сказал Черчилль. После войны Роберт Шервуд написал, что гарвардская речь премьер-министра ни за что не снискала бы подобного успеха в «менее благоприятный» момент войны или, добавил Шервуд, «в любое другое время с момента принятия Декларации независимости».
Девятого сентября, в день, когда Италия капитулировала и 70-тысячные силы союзников обрушились на Салерно, генерал Маршалл представил двухгодичный отчет о вооруженных силах страны. Под его руководством с 1941 года армия увеличилась на 5 миллионов человек, офицерский корпус – с 93 тысяч до 521 тысячи, военно-воздушные силы – до 182 тысяч офицеров и почти 2 миллионов рядовых, а инженерный корпус армии – более чем на 4000 %. Соединенные Штаты также создали сеть связи, которая охватила земной шар от Персидского залива до Алеутских островов и Австралии.
Маршалл особенно гордился объемом помощи, оказанной Соединенными Штатами Советскому Союзу. С начала войны она составила более 3 тысяч самолетов, 2400 танков, 80 тысяч грузовиков, 109 тысяч автоматов, 130 тысяч полевых телефонов и несчетное количество боеприпасов. Однако к осени 1943 года незаменимость Маршалла стала проблемой. Как и Черчилль, Рузвельт пообещал своему ближайшему военному советнику командование операцией «Оверлорд». В сентябре, побеседовав с британским генералом сэром Фредериком Морганом, президент передумал. Было трудно найти офицера, который сравнился бы с Маршаллом как организатор, лидер и советник, а установить с новичком доверительные отношения было и вовсе невозможно. Слабо организованное нападение союзников на материковую Италию в конце сентября укрепило убежденность президента в том, что Маршалл нужен ему в Вашингтоне.
Маршалл никогда особо не верил песне Черчилля об Италии. «Мягкое подбрюшье» страны крепилось к мощному железному хребту. Тем не менее легкая победа союзников на Сицилии предполагала, что на материке можно проводить операции с низким уровнем риска и очевидными выгодами, а в Северной Африке и на Сицилии находились десятки тысяч бездействовавших британских и американских военных. В Вашингтоне, Лондоне и в штаб-квартире Эйзенхауэра в Алжире сверились с картами и выбрали цель – Салерно, маленький шумный пляжный городок на берегу Неаполитанского залива, напоминавший декорации для фильма Феллини. Высадку под кодовым названием «Аваланш» возглавил генерал Марк Кларк – долговязый вирджинец, известный своими штабными навыками и раздутым эго. Подчиненные за глаза называли его Маркусом Аврелием Кларкусом. Операция «Аваланш» стала для Кларка первым опытом командования. Наступление возглавили три штурмовые дивизии – две британские и одна американская (36-я «Техасская»). Британским и американским солдатам, которым предстояло высадиться на побережье, было чуть за двадцать. Путешествуя под теплым сентябрьским солнцем по Средиземному морю, солдаты храбрились. Но сообщение радио «Алжир» от 8 сентября о капитуляции Италии произвело на войска, как позже сказал Черчилль, «неблагоприятный психологический эффект».
