Необходимо помнить, что никакой системы скорописи в те годы во Франции не существовало. Стенографические техники времён Римской империи уже успели забыть, а новые появились гораздо позже. Речи участников процесса фиксировали несколько писцов и нотариусов, каждый успевал записать лишь малую часть услышанного. После заседания они сверяли получившиеся результаты и на этой основе составляли окончательный вариант протокола. Получался вольный пересказ судебного заседания… Часто – даже слишком вольный.
Главная цель этого литературного произведения под названием «Материалы процесса по делу о…» – создать на его страницах образ беспристрастного судьи, который никогда не ошибается, и портрет идеального преступника, в чьей вине не может быть даже тени сомнений.
Специалист по истории Франции Ольга Тогоева в научном исследовании, посвящённом процессам XIV—XV веков, отмечает, что возвышение образа судьи часто начиналось уже с первых строк протокола. Если вина подсудимого не вызывала сомнения, фигура истца из материалов дела вытеснялась судьёй. «Мы не найдем ни одного упоминания о настоящих истцах в “Признаниях и приговорах”, – отмечает Тогоева, – мы почти не встретим их в приговорах Парижского парламента или в “Регистре Шатле”. Все три упомянутых источника – сборники материалов по уголовным делам, призванные служить образцами для судей в провинциях.
Конечно же, истцы исчезали не из каждого процесса. Когда обвинение было сомнительным и судьи подозревали, что в дальнейшем его могут оспорить, фигура истца в материалах процесса сохранялась. К примеру, в упомянутом ранее деле Маргарет Сабиа обвинителем и истцом выступал её племянник Оливье Мальнери.
Ещё одним способом возвысить образ судьи стало использование хорошо знакомого средневековым авторам риторического приёма усиления, когда рядом ставились два слова-синонима, призванных подчеркнуть мысль, которую судьи считали важной. Так, если верить протоколам, подследственный обычно «был отведён и препровождён» (seroit menez et conduis) в зал суда, где обвинения ему «предъявляли и зачитывали» (imposez et declarez). После чего он «был спрошен и допрошен (examine et interrogue) о всех проступках и преступлениях» (faussetez et mauvaistiez), которые «содеял и совершил» (qu’il avoit faites et commises).
Эти обвинения он «признавал и подтверждал» (confermer et affermer) по «своему желанию и доброй воле» (de sa bon gre et de sa bonne volente). В противном случае, а также в целях получения дополнительной информации он мог «быть послан и отправлен» на пытку (mis, lie et estendu a la question), чтобы узнать о возможных «проступках и преступлениях» (crimes et larrecins). В дальнейшем эти показания он «признавал и подтверждал» (rattiffia et approuva) в зале заседаний.
Понятно, что когда речь в протоколе заходила о судье, тот неизменно оказывался достойным и сведущим человеком (honorable homme et sage maistre). Если по ходу дела в суд поступали королевские письма с инструкциями, в материалах процесса всегда сохранялось упоминание о «пожелании и повелении короля» (le rоу avoit voulu et ordonne). Верность принимаемых решений могла подчёркиваться их соответствием обычному праву (вековым обычаям – кутюмам) и/или королевскому законодательству.
Если судьи чувствовали, что доказательная база обвинений слаба, в качестве дополнительного аргумента использовались ссылки на общественное мнение. Слова о том, что это давно уже всем известно, что в народе ходили многочисленные слухи, которые затем подтвердились в ходе расследования, позволяли судьям наполнить материалы дела такими неправдоподобными и невероятными обвинениями, в которые – при иной ситуации – никто бы не стал верить. Ещё одним литературным приёмом, призванным усилить позицию обвинения, стала нарочитая «точность» в цифрах и датах, которые в дальнейшем не проверялись на достоверность и не сопоставлялись друг с другом…
В результате создавался текст, призванный убедить читателей, что именно этот человек виновен в тяжком преступлении, и потому заслуживает сурового наказания.
Все действия обвиняемого в суде описывались в пассивном залоге: «он был отведён», «его отправили на пытку», «заставили поклясться», «он был схвачен и арестован», «его обыскали», «он был допрошен», «его обвиняют», «он был казнён». На психологическом уровне это способствовало превращению человека из активного субъекта правовых отношений в их бесправный объект. Действительный залог сохранялся только для глаголов, связанных с признанием вины: «поведал о содеянном и раскаялся», «заявил и подтвердил» и так далее…
Если в протокол попадала прямая речь судей, то их общение с обвиняемым осуществлялось на «вы», что призвано было подчеркнуть беспристрастность и взаимное уважение к личности друг друга. Однако в окончательном приговоре уважительное «вы» обычно заменялось на «ты». Подобное обращение указывало, что вина человека несомненна. Он признан преступником, которого надлежит исключить из общества… На время, с помощью тюремного заключения, или навсегда – при участии палача.
Чтобы сомнений в принятом решении не возникало и окружающие сочли человека «достойным смерти (dignes de mourir)», материалы дела создавали соответствующий психологический портрет. При этом судьи менее всего были заинтересованы в объективном рассказе о жизни обвиняемого. На это у них обычно не оставалось ни времени, ни сил, ни желания.
Простым, но действенным методом стало использование «пустых знаков». Условно их можно разделить на три группы. К первой относились эмоциональные характеристики, указывающие на прошлое обвиняемого и особенности его характера. Типичными становились отсылки к «трудному детству», «плохому воспитанию», «дурному нраву».
Ко второй группе пустых знаков относились указания на предосудительный образ жизни обвиняемого: «дурной», «скандальный», «развратный». При этом значения слов, как правило, не расшифровывались, а конкретные детали «скандальности» и «развратности» не упоминались. Используемые в тексте протоколов выражения, которые современный читатель может посчитать характеристикой преступной деятельности обвиняемого (к примеру, «убийца и вор»), тоже обычно являются голословными утверждениями, создающими нужный судьям психологический портрет.
К третьей группе пустых знаков можно отнести фразы об обвинении «…ещё и в других преступлениях (autres crimes)», «....в деяниях настолько ужасных, что о них даже сказать нельзя». Выражения эти не несли смысловой нагрузки и в дальнейшем не расшифровались. Их таинственность являлись важным литературным качеством, поскольку заставляла читателя думать о страшном, жутком, невообразимом…
Отказ от указания точного состава преступления помогал судьям в создании негативного облика обвиняемого. Расплывчатые формулировки использовались даже в окончательном приговоре, который зачитывался вслух и становился достоянием общественности. Для «внутреннего пользования» судей оставалось признание обвиняемого, которое – в соответствии с требованиями инквизиционной процедуры – они обязаны были получить и на основании которого выносили решение.
В форме записи признания также бывали интересные особенности. В первую очередь это включение в текст прямой речи обвиняемого. Такие случаи встречаются не часто и потому привлекают внимание историков. Карло Гинзбург и его последователи были склонны видеть в подобных вставках подлинные слова обвиняемых, произнесённые ими в присутствии судей и писцов. За такой подход ратовал и Жорж Батай, издатель материалов процесса Жиля де Ре: он называл прямую речь обвиняемых «настоящей стенограммой», которой нельзя не верить.
