Характерное признание об оценке высшего советского поста самим А. А. Громыко содержится в его рассказе о временах, когда Страну Советов «возглавлял» К. Е. Ворошилов: «Звонит он (Ворошилов. – С.В.) мне и говорит: “Я тут обратил внимание на то, что в документах, которые представляются Министерством иностранных дел и которые должны направляться в адрес глав иностранных государств, слева стоит подпись Хрущева, а справа Ворошилова. Разве это правильно? Надо бы наоборот”. Я с этим не согласился и пояснил ему: “На документах такого рода, которые мы посылаем за рубеж за двумя подписями, на первом месте должна, конечно (очень показательное в подобных ситуациях вводное слово. – С.В.), стоять подпись Первого секретаря ЦК партии”. Ворошилов и здесь остался при своем мнении»
{1098}. При своем мнении остался и А. А. Громыко, когда он занял пост председателя Президиума Верховного Совета СССР.
Об этом, в частности, свидетельствуют еще два факта из воспоминаний А. А. Громыко. Во-первых, Громыко считал «первым постом в Советском государстве»
{1099} то ли должность председателя Совета народных комиссаров – Совета министров, то ли, что более вероятно, должность секретаря (генерального секретаря) ЦК РКП(б) – ВКП(б) – секретаря (первого секретаря, генерального секретаря) ЦК КПСС
{1100}. Во-вторых, в своих двухтомных воспоминаниях Громыко уделил собственному «руководству» Страной Советов целых два абзаца своего текста: «Принимал [Ф.] Гонсалеса (премьер-министра Испании. – С.В.) и я, уже как Председатель Президиума Верховного Совета СССР»
{1101}; «С 1985 г. я работал на посту Председателя Президиума Верховного Совета СССР, с большим удовлетворением выполняя обязанности, которые доверены мне партией и правительством. Особенно хочется подчеркнуть тот огромный диапазон проблем, который приходится рассматривать в настоящее время Президиуму Верховного Совета СССР. Все они в той или иной степени связаны либо с социально-экономическим развитием нашей страны, либо с ее внешнеполитической линией на упрочение мира во всем мире»
{1102}. Комментарии, как говорится, излишни.
Заключение
Главный острослов российской социал-демократии, а затем и большевистской партии, Д. Б. Рязанов, заявил 22 декабря 1920 г. на вечернем заседании Коммунистической фракции 8-го Всероссийского съезда Советов: «Товарищи, о деятельности ЦИКа и Президиума ЦИКа я не буду говорить по старой доброй пословице: о мертвых говорят либо хорошее, либо ничего не говорят. И нам приходится, товарищи, говорить о деятельности Совнаркома, но и тут мы все бегаем вокруг одного и того же места, бегаем без толку и боимся сказать: “Совнарком – место не менее живое, чем Президиум ВЦИК”. Пусть попробует [это опровергнуть] кто-либо из членов Совнаркома, в первую голову его Председатель, который когда-то на собрании сказал, что самое отчаянное время своей жизни он проводит именно в ЦИКе, и хотел однажды даже утопиться
[26]. […] Мы ряд вопросов обсуждаем не совсем вовремя, все эти вопросы должны обсуждаться на партийном съезде, ибо не секрет, товарищи, что все, что делается в Совнаркоме, делается вне его пределов, и что Совнарком находится в лучшем положении, чем бедный Президиум ЦИК во главе с всероссийским сельским старостой»
{1103}. Избрание М. И. Калинина на пост «всероссийского», а в 1923 г. еще и «всесоюзного старосты» стало естественным звеном эволюции советской политической системы. При всей своей декоративности и Калинин, и «возглавляемые» им ВЦИК, а затем и ЦИК СССР (в котором формально Калинин был одним из сопредседателей) были реальными радетелями за бесправных крестьян.
Центральный исполнительный комитет СССР был создан уже в 1923 г., однако фактически вплоть до конца 1925 г. ключевую роль в его работе играло руководящее ядро ВЦИК. Наличие двух высших государственных органов «власти»: союзного (ЦИК СССР) и республиканского (ВЦИК) – с одной стороны, способствовало хотя бы формальному отстаиванию прав России в составе СССР, а другой стороны, ослабляло и без эфемерные властные поползновения руководящего «парламентского» ядра. Если в начале 1920-х гг., после Профсоюзной дискуссии, в Советской России было три реальных центра власти (Политбюро, Совнарком и Совет труда и обороны), а также ВЦИК, то теперь к этим органам добавился ЦИК СССР
{1104}. Несколько упростило положение «политическое убиение» Совета труда и обороны как «второго правительства» (и его председателя Л. Б. Каменева) в ноябре 1925 г. – январе 1926 г.
{1105}
Несмотря на то, что над ЦИК СССР стоял целый ряд партийных начальников и контролеров, как то: Политбюро, Оргбюро и Секретариат ЦК ВКП(б), Секретный отдел ЦК ВКП(б), МГК ВКП(б) и Ленинский РК ВКП(б) г. Москвы, в чьем ведении находились партячейки Центрального исполнительного комитета СССР, во второй половине двадцатых годов и в первой половине тридцатых годов союзный, как и российский, парламенты еще могли – в известной степени (в допустимых Центральным комитетом и его руководящим ядром пределах) – ограничивать произвол в отношении основной массы населения нашей страны, поскольку в них трудились видные большевики, по инерции продолжавшие считать себя «солью партии» и пока отнюдь не готовые терпеть ничем не прикрытый сталинский произвол.
Фактически реформа, связанная с Конституцией СССР 1936 г. и реорганизацией ЦИК СССР в Верховный Совет СССР, стала частью гигантской ротации кадров, целью которой «хозяин» партийно-государственного механизма ставил отвлечение потенциальных соперников и оппонентов от большой политики для занятия мелкими организационными вопросами, выяснения отношений (определением, кто и какое место займет при новой «парламентарной» схеме) и приостановки реальной политической работы союзного и российского «парламентов», поскольку всем известно: на момент коренного переформатирования конструкции власти сколь-нибудь серьезная деятельность любой организации, тем более такой сложной, как наша «парламентская», попросту невозможна.
Сложившееся после принятия столь же «демократической», сколь и Сталинской, Конституции СССР 1936 г. на сессиях высшего государственного органа «власти» положение вполне объективно описал в своих воспоминаниях Д. Т. Шепилов: «Никаких вопросов по законопроектам, тем более с оттенком сомнения, на сессиях [Верховного Совета] задавать не принято». Вопросы даже не считались дурным тоном, они были совершенно немыслимы – до времен горбачевской «гласности», т. е. до начала конца политической системы, созданной великим Лениным.
