Цангино передает нам, что он присутствовал при суде над одним священником, который жил с наложницей; он был наказан не за безнравственное поведение, а за то, что ежедневно служил обедню, будучи нравственно осквернен, и в свое оправдание ссылался на то, что он думал, что облачение в священные одежды очищает от всякой скверны. Простое сомнение считалось своего рода ересью, и одной из задач инквизитора было убедиться в том, что религиозные убеждения верных были тверды и непоколебимы.
Внешние поступки и слова не имели никакого значения: обвиняемый мог аккуратно ходить к обедне, мог щедро жертвовать на церкви, исповедоваться и причащаться и, тем не менее, быть еретиком в глубине своего сердца. Приведенный на суд инквизиции, он мог исповедовать полное подчинение решениям Святого Престола, мог проявить самую строгую верность католичеству, мог выразить готовность без спора подписать все, что от него потребуют, и, однако, быть тайным катаром или вальденсом, который заслуживает костра.
Конечно, не многие еретики имели мужество открыто исповедовать свою веру перед судилищем, и нелегко было добросовестному судье, горячо желавшему уничтожить лисиц, расхищающих вертоград Господень, раскрыть тайники сердца; и мы не можем удивляться поэтому, что он спешил сбросить с себя оковы правильного судопроизводства, которые, не допуская его до беззаконных действий, могли бы сделать тщетными все его старания. Еще меньше можем мы удивляться тому, что фанатическая ревность, произвол, жестокость и ненавистная алчность участвовали в создании системы, ужасы которой нельзя передать словами. Только одна наука могла беспристрастно разрешить проблемы, ежедневно представлявшиеся инквизиторам; слабые люди, принужденные стремиться к определенной цели, неизбежно пришли к практическому выводу, что лучше принести в жертву сто невинных, чем упустить одного виновного.
* * *
Таким образом, из трех форм возбуждения уголовного преследования – обвинение, донос и розыск – последняя, естественно, из исключения обратилась в правило и в то же время утратила те свои стороны, которые до известной степени парализовали ее опасное действие.
Если являлся формальный обвинитель, то инквизитор должен был предупредить его, что ему угрожает talio, если он выступит самолично; с общего молчаливого согласия эта форма возбуждения уголовного преследования была устранена под предлогом, что она вызывала пререкания, то есть давала обвиняемому возможность защищаться.
В 1304 году инквизитор брат Ландульфо наложил штраф в сто пятьдесят золотых унций на город Реате за то, что, обвинив официально одного человека в ереси, город не мог доказать своего обвинения.
Таким образом, выступление в роли открытого обвинителя было сопряжено с реальной опасностью, и инквизиция не преминула дать это почувствовать.
Кемадеро.
Донос был менее подвержен критическому разбору, так как тогда инквизитор действовал ex officio; но он не был обычен, и с самых первых дней основания инквизиции розыск стал почти исключительной формой возбуждения дела.
[100]
* * *
Все меры, гарантирующие обвиняемого, были, как мы увидим ниже, не только отменены, но на обвиняемого уже заранее смотрели как на виновного. В 1278 году один опытный инквизитор принимает за правило и выставляет всеобщим обычаем, что в областях, сильно подозреваемых в ереси, нужно вызывать на суд всякого отдельного жителя, нужно требовать от него отречения от ереси и подвергать его подробному допросу о нем самом и о других, – допросу, малейшая неоткровенность в котором должна была позднее привести к ужасным наказаниям, которые полагались для впавших снова в ересь. Большие расследования, произведенные в 1245 и 1246 годы под руководством Бернара Ко и Жана де С.-Пьер, показывают, что это не было лишь простым теоретическим выводом. В протоколах говорится о двухсот тридцати допросах жителей маленького городка провинции Авиньона, о ста допросах в Фанжо и о четырехсот двадцати допросах в Мас-С.-Пуэльес.
* * *
Никто, достигший того возраста, в котором, по мнению Церкви, он был ответствен за свои поступки, не мог отказаться от обязанности давать показания перед инквизитором. Соборы Тулузы, Безье и Альби, предписывая требовать клятву отречения от всего населения, определили этот возраст в четырнадцать лет для мужчин и двенадцать для женщин; другие ограничивались объяснением, что дети должны быть достаточно развиты, чтобы понимать значение присяги; третьи считали ответственными всех, начиная с семилетнего возраста; наконец, некоторые определяли предельный возраст в девять с половиной лет для девочек и в десять с половиной для мальчиков. Правда, в латинских землях, где законное совершеннолетие наступало только в двадцать пять лет, никто моложе этого возраста не мог быть вызван на суд; но это препятствие обходили легко: назначали опекуна, под прикрытием которого несовершеннолетнего пытали и казнили; и когда нам говорят, что нельзя было подвергать пытке кого-либо моложе четырнадцати лет, то нам дают возможность составить себе представление о минимальном возрасте, когда человек делался ответственным по обвинению его в ереси.
* * *
Отсутствие считалось неявкой и только увеличивало заранее предполагаемую виновность новым и непростительным прегрешением; кроме того, на практике неявка считалась равной сознанию.
Даже еще раньше, чем возник вопрос об учреждении инквизиции, процесс розыска вошел в судебную практику духовных судов; так, Иннокентий III низложил епископа Кура на основании свидетельств, собранных его комиссарами ex parte, так как епископ, несмотря на неоднократные вызовы, не являлся к ним.
