* * *
Только 19 февраля были готовы обвинительные пункты, и их можно было представить членам судилища, но тогда возникло новое затруднение. До сего дня среди членов трибунала не было представителя инквизиции; было признано, что это делает недействительным все делопроизводство. Инквизитором Франции был брат Жан Граверан; он в 1424 г. назначил своим викарным в Руан брата Жана ле Метр. Очевидно, ле Метр не сочувствовал делу и держался в стороне; но без него обойтись нельзя было, и на заседании 19 февраля было решено позвать его вместе с двумя нотариусами принять участие в дебатах и выслушать чтение обвинений и свидетельских показаний. Говорят, прибегли даже к угрозам, и ле Метр преодолел свое отвращение. После полудня состоялось другое заседание, на котором он уже присутствовал; и когда ему предложили действовать, то он изъявил свою полную готовность, если только его полномочия признаются достаточными.
Сомнение, представленное им, было замечательно остроумно, Ле Метр был, правда, инквизитором Руана; но Кошон, в качестве епископа епархии, входившей в состав другой провинции, принял юрисдикцию Бове в "чужой провинции"; ле Метр не знал, имеет ли он право принять участие в деле. Его сомнения были разрешены только 22-го; а в ожидании этого времени, когда Граверан пришлет ему более широкое полномочие, он согласился присутствовать на заседаниях для успокоения своей совести и для того, чтобы все делопроизводство не оказалось недействительным, как это легко бы могло быть в глазах всех, если бы дело велось без участия инквизиции. Наконец, 12 марта он получил от Граверана, извинявшегося, что он не может явиться лично, особое полномочие, позволявшее ему председательствовать вместе с Кошоном в трибунале. Приговор был вынесен от имени их обоих, – и услуги ле Метра были достодолжным образом оплачены англичанами. 21 февраля обвинитель Жан Эстиве потребовал явки и допроса пленницы. Раньше, чем ввели Жанну, Кошон объяснил собранию, что она настойчиво все время просила у него разрешения выслушать обедню, но что он, принимая во внимание преступления, в которых она обвинялась, и мужское платье, которое она носила, отказал ей в удовлетворении ее просьбы. Судьи одобрили этот прием судить о деле уже наперед, и Жанна была введена в залу суда в ножных оковах. Она горько жаловалась на эту жестокость. Мы уже видели, что даже тамплиеров расковывали, когда водили на допрос. Но Жанна только номинально находилась во власти трибунала, и Кошон принял на себя ответственность за эту крайнюю меру, применение которой, по его словам, оправдывалось ее неоднократными попытками бежать. Жанна заметила, что она имела право искать возможности бежать, так как не связала себя честным словом. Тогда Кошон позвал английских солдат, сопровождавших пленную, и доставил себе удовольствие, заставив их поклясться, что они будут караулить ее; несомненно, это было сделано только из пустого тщеславия, чтобы показать свою власть над ними.
* * *
Излишне разбирать во всех подробностях допросы, которым подвергали Жанну; допросы эти тянулись в течение трех месяцев; перерыв был сделан только с 18 апреля по 11 мая ввиду тяжкой болезни обвиняемой. Невежественная крестьянка, ослабленная муками жестокого тюремного заключения и вынужденная ежедневно отвечать на ловкие коварные вопросы, придуманные отборными судьями, никогда не теряла ни присутствия духа, ни чудесной ясности ума. Ей расставляли ловушки, которые она угадывала верным инстинктом. На нее дождем сыпались вопросы, которые затруднили бы школьных богословов; с полдюжины ожесточенных спорщиков нападали на нее одновременно и прерывали ее ответы; беспорядок по временам достигал таких размеров, что нотариусы заявляли, что они не в состоянии ничего понять. Ответы Жанны тщательно рассматривались, а затем после полудня ей снова предлагали их в другой форме; но всегда обвинители обманывались в расчетах. В течение всего ряда этих допросов она проявила удивительное соединение простоты, ловкости, хладнокровия и твердости, – одним словом, такие качества, которые сделали бы честь старому профессиональному дипломату. Она отказалась принести присягу, отвечать без оговорок на все вопросы, которые будут ей предлагаемы, и откровенно заявила: "Я не знаю, о чем вы будете меня допрашивать; быть может, вы будете допрашивать меня о таких вещах, о которых я не желаю говорить". Она соглашалась отвечать на всякий вопрос, касающийся ее веры и обвинений, вызвавших предание ее суду, но на все другое она отвечать не будет. Когда озлобление Кошона выходило из границ, то она оборачивалась к нему и кротко говорила: "Вы называетесь моим судьей; я не знаю, судья ли вы мой в действительности; поберегитесь судить несправедливо, так как вы подвергаете себя большим опасностям; я вас предупредила, так что если Господь Бог накажет вас, то я, по крайней мере, исполнила свой долг". На вопрос, был ли голый святой Михаил, когда являлся ей, она отвечала: "Неужели вы думаете, что у Бога нечем одеть своих ангелов?" Когда она рассказывала о своей беседе со св. Екатериной о результате осады Компьеня, у нее вырвалось одно выражение, которое дало ее судье надежду поймать ее впросак; он перебил ее вопросом, сказала ли она: "Допустит ли Бог так зло погибнуть жителям Компьеня"? Но она спокойно поправила судью, повторив: "Что? Допустит ли Бог погибнуть добрым жителям Компьеня, которые выказали себя такими верными в отношении своего повелителя?" Она не могла знать, что всякая попытка освободиться от духовного суда была самым черным грехом; однако, когда, испытывая ее, ей предложили следующий коварный вопрос: "Убежит ли она, если к этому представится удобный случай", – она ответила, что если бы дверь была открыта, она ушла бы, хотя бы для того только, чтобы убедиться, угодно ли Господу, чтобы она бежала. Когда ей предательски предложили устроить торжественную процессию, чтобы умолить Бога лучше направить ум ее, она кротко ответила, что желала бы, чтобы все добрые католики молились за нее. Когда ей угрожали пыткой и предупредили, что палач уже готов, она просто сказала: "Если вы пыткой вырвете у меня признания, то я заявлю, что они получены насилием". Таким образом, перенося ужас своей темницы и крики залы допросов, где иногда целая дюжина бешеных судей сразу нападала на нее, она ни разу в течение этих долгих и печальных недель не пала духом.
Жанну поддерживало ее состояние постоянного экстаза, которое само подкреплялось видениями, являвшимися ей днем и ночью, непреклонным убеждением, что она избрана Богом и действует по вдохновению свыше, и покорностью, с которой она вперед принимала волю Господню. Повидимому, в тюрьме порывы экстаза стали случаться с ней чаще, чем прежде. Ее небесные посетители приходили к ней по ее зову и разрешали ей опасные вопросы. Часто она отказывалась отвечать на допросе раньше, чем спросит у своих Голосов, может ли она раскрыть то, что от нее требовали; а затем на следующем заседании она объявляла, что ей разрешено говорить. Ответы Голосов явно менялись согласно с ее нравственным настроением. Иногда ей казалось, что она слышала о своем скором торжественном освобождении; иногда же Голоса советовали ей не бояться мученической смерти, так как она приведет ее в рай. Когда она сообщила своим судьям об этом последнем откровении, то ей был предложен коварный вопрос, уверена ли она в своем личном спасении; она ответила, что она так уверена, что попадет на Небо, как будто уже находится там Тогда ее спросили, считает ли она себя неспособной совершить грех. Инстинктивно она оставила эту опасную почву. "Я не знаю ничего об этом; я имею веру в Бога".
