– Не могу поверить!
– Не поймите меня превратно. Ги обаятелен. Он добродушен. Но начисто лишен ума и сообразительности. Его легко вовлечь в любую авантюру, если он решит, что это шанс повеселиться.
– Однако будущее вашей семьи в его руках.
– Я нашел ему достойную жену, – сказал Люсьен, – родовитую и богатую. Она здорова и не происходит из семьи, где из поколения в поколение заключались кровосмесительные династические браки. Еще того лучше, она не состоит в родстве с Ги. Она любит его, их дом в надежных руках. У них прелестные дети. Когда мой племянник достигнет совершеннолетия, я передам ему титул графа де Кретьена, и он его не запятнает.
– Но ваш племянник унаследует ваш дух?
– Он унаследует дух моей матери и стать моего брата.
– А как же… – Мари-Жозеф запнулась. – А как же женщина, которую вы называете своей матерью? Супруга вашего отца? Она сильно вас ненавидела?
– Я уважаю и люблю ее. Она считается моей матерью, подобно тому как ее муж – отцом моего брата.
– В глазах закона, но…
– В деле наследования, а это важно. Нас обоих признали законнорожденными, нас обоих растили с любовью и нежностью. Она относится ко мне как к родному сыну, и так же мой отец – к ее сыну. Они с моим отцом души не чают друг в друге. Им выпало редкое счастье: в отличие от большинства мужей и жен, они изменили друг другу не ради любви или наслаждения, а только ради детей.
– А кто отец вашего брата?
– Эту тайну я не могу вам открыть, – произнес Люсьен. – Задайте мне какой-нибудь другой вопрос.
Она минуту подумала.
– Как случилось, что вы покинули двор? Я не могу вообразить вас нигде, кроме как при его величестве.
– Я удалился от двора не по собственной воле. Я был изгнан с позором.
– Не могу поверить!
– Неужели вы не видите, что я способен на бунт и непокорность?
Мари-Жозеф рассмеялась:
– Вы можете не подчиниться любому приказу, пренебречь любым правилом, но вызвать неудовольствие короля? Никогда!
– Это все отроческая глупость, безрассудство, мне и было-то всего пятнадцать.
Он так никогда никому и не признался, что взял на себя вину брата. В конце концов, он был старшим, на нем лежала ответственность, ему следовало помочь Ги найти свое место при дворе. И он не оправдал доверия. Ги понес самое тяжкое наказание; его величество не изгнал его, но Люсьен вернул его домой в Бретань и отныне неизменно отвечал отказом на все мольбы о повторном приглашении в Версаль.
– Взыскание, назначенное его величеством, пошло мне на пользу, – поведал он. – Король отправил меня в составе посольства в Марокко. Учиться дипломатии, как он это называл. Мы прошли через всю Аравию, Египет и Левант.
– До появления господина Ньютона, – вставила Мари-Жозеф, – в Аравии жили величайшие математики мира.
– Не имел чести встретиться с арабскими математиками, – признался Люсьен, – но познакомился с шейхами, воинами и богословами. Странствовал с бедуинами. Моя шпага была выкована в Дамаске. Пожил в гареме.
– В гареме? Но как вы туда попали?
– Во время путешествия все мы заболели дизентерией в самой тяжелой форме – я лучше не буду вдаваться в подробности.
– Могу себе представить!
– Сожалею. Султан дал нам приют в своем дворце. Человек не столь мужественный и высоконравственный просто изгнал бы нас и обрек на смерть. Некоторые, к сожалению, скончались, но большинство спаслось благодаря самоотверженному уходу. Лекари султана исцеляли взрослых мужчин, а женщины султанского гарема заботились о мальчиках-пажах, ибо в доме правоверного магометанина мужчины живут на одной половине, а женщины и девицы – на другой, совершенно раздельно. Мальчики пребывают на женской половине, до тех пор пока не подрастут и не начнут проявлять интерес к противоположному полу.
– В отрочестве, – с суховатой прямотой сказал Люсьен, – я был очень мал ростом. Умирающего, лишившегося чувств, в бреду, меня приняли не за пятнадцатилетнего отрока, а за десятилетнего мальчика-пажа. Ни один участник посольства не мог заявить, что это ошибка, и вернуть меня на мужскую половину. Нам всем было так плохо, что никто об этом и не думал. Внезапно я пришел в себя, гадая, не в раю ли я и вдруг Бог и в самом деле существует.
– Конечно, Он существует!
– Значит, Бог – это Аллах и Он привел меня в райский сад, дабы посрамить мое неверие. Я очнулся в женских покоях.
– И их обитательницы немедленно вас выставили?
– Нет, как можно? Меня бы тотчас казнили или подвергли худшему наказанию. Женщины: жены и дочери султана, его свояченицы, его невестки – были бы опозорены. Им грозил бы развод, а то и побивание камнями.
– И как же вам удалось бежать?
– Никак. Я прожил в гареме до последнего дня, когда посольство собралось домой, пробрался по крышам на мужскую половину и присоединился к нашему каравану. Женщины сохранили мою тайну. Их отличал ум, душевное тепло и страстность, однако, навеки запертые в четырех стенах, они находились во власти мужчин, сделались их игрушкой и должны были выполнять мужские капризы.
– А вы уже подросли и стали проявлять интерес к противоположному полу.
– Вот именно.
– Значит, вас соблазняли и вводили во искушение, и вы находились во власти женщин, сделались их игрушкой и выполняли женские капризы.
Люсьен рассмеялся:
– Я смотрел на это иначе. Женская власть и женские капризы очень пришлись мне по вкусу, и я всячески стремился им угождать. Они пробудили во мне желание. До тех пор я не прожил ни дня, чтобы меня не терзала боль.
– Вы ничуть не лучше их мужей, заточивших их в темницу! – воскликнула Мари-Жозеф. – Вы использовали их, подвергая опасности!
– Нет, нисколько. Мы обменивались дарами. Мои дары поначалу были убоги и скудны, признаю, но они были искренни, а мои дорогие подруги терпеливы. За эти месяцы я не научился дипломатии. Однако я овладел искусством плотской любви. Я научился дарить и принимать наслаждение. Я узнал, что наслаждение, одновременно даримое и принимаемое, многократно превосходит грубое завоевание и насилие.
Люсьен смолк. Мари-Жозеф попыталась внушить себе, что испытывает отвращение, что оскорблена, как предписывает ей долг, но на самом деле была растрогана.
«Как жаль, что у меня не было в монастыре тайной подруги, – подумала она, – не возлюбленного, с которым можно предаваться плотской любви, а подруги… Я привязалась бы к ней, вела бы с нею беседы обо всем на свете, гордилась бы ее доверием… Как бы я ценила все, что могла разделить с ней и что запрещали мне в монастырской школе, из-за того что это якобы отвлекает от спасения души. Если бы язычница, еретичка откуда ни возьмись появилась у меня в келье и умоляла дать ей приют, я бы спрятала ее и стала защищать».
