– Если вы тогда упивались наслаждением, то почему сейчас вспоминаете о нем с грустью? – спросила она, заметив, что Люсьен глядит куда-то вдаль с задумчивым и печальным выражением лица.
Люсьен молчал так долго, что она уже отчаялась получить ответ.
– Прекрасный принц, старший сын и наследник султана, взял себе юную жену, иными словами, новую наложницу. Ей было всего четырнадцать, она тосковала по дому, но не могла вернуться – ведь ее продали в рабство. А она привыкла к свободе… Она была словно птичка в клетке. Мы сблизились.
Он остановился, пытаясь совладать с волнением.
– Она была столь же неопытна, сколь и я. Другие жены ее мужа объяснили ей, как доставить удовольствие мужу, когда он впервые потребовал покорности и смирения. Они могли бы объяснить ему, как доставить ей удовольствие даже тогда, когда он лишал ее девственности. Но он не стал бы слушать их мудрых советов. Он взял ее силой. Он надругался над ней. Он обесчестил ее.
Люсьен потер лоб, отгоняя мучительные воспоминания.
– Но он же был ее мужем, – как можно мягче возразила Мари-Жозеф. – Он не мог изнасиловать…
– Вы читаете мне нравоучения о том, чего не знаете.
– Прошу прощения.
– По их законам – по вашим законам – он не мог ее изнасиловать. Однако она подверглась самому настоящему насилию, тем более страшному, что она не могла противиться, не могла дать отпор, не могла отказать. Неужели мы утешили бы ее, сказав: «Твой муж поступал по закону»?
– Господу угодно, месье де Кретьен, чтобы женщины страдали. – Мари-Жозеф надеялась, что, если должным образом объяснит все графу Люсьену, он разделит ее убеждения. – Если бы она исповедовала христианство, то осознала бы свой долг перед мужем и смиренно подчинилась ему.
– Я не в силах понять, почему вы с такой легкостью принимаете сущее безумие, – спокойно сказал он. – Если бы она исповедовала христианство, вы бы обрекли ее на вечные адские муки, потому что она покончила с собой.
Придя в себя от потрясения, Мари-Жозеф прошептала:
– Простите меня, пожалуйста. Я не понимала, какую боль пришлось перенести вашей подруге, как вы скорбели по ней, не понимала собственного непростительного высокомерия.
Она взяла его за руку. Он отвернулся, скрывая блестящие слезы, но руку не отнял.
В небе ярко вспыхнула ракета.
Фейерверки образовали гигантский ковер-самолет, раскинувшийся от Большого канала до самого дворца. Небо украсилось узорами всех цветов радуги. Черепица крыши задрожала от гула запускаемых ракет, который перекрывали восторженные крики зрителей.
Взрыв голубых и золотых ракет образовал в небе гигантский расширяющийся шар. Маленькие красные ракеты скользили по его поверхности. Низкие тучи отражали отсветы салюта, словно в зловещем кривом зеркале. Взрывы не смолкая слышались один за другим.
В воздухе поплыл едкий и густой пороховой дым. Люсьен откинулся на нагретую черепицу и стал смотреть в небо.
– Это похоже на войну? – спросила Мари-Жозеф.
– Нисколько. Война – это грязь, это неудобства, это крики умирающих солдат и искалеченных лошадей, это оторванные руки и ноги, это смерть. Это восторг и слава.
Салют продолжался, расшивая небо иглами цвета и света. Золотая буква «Л» и ее зеркальное отражение, окруженные цветами и целыми снопами звезд, сияли над садами, превращая ночь в день.
Неожиданно Мари-Жозеф вскочила, перелезла через гребень крыши и исчезла. Удивленный, Люсьен последовал за ней. Забравшись через окно в комнату, она судорожно бросилась одеваться. Привстав на приоконном диванчике, кот в полумраке уставился на него прищуренными глазами.
– Вам помочь? – спросил Люсьен.
– Я слышала Шерзад, – объяснила Мари-Жозеф.
Люсьен застегнул на ней платье, почти не слыша ее слов, сходя с ума от прикосновения к ее волосам, падающим на плечи.
– Я не думала, что салют ее так напугает!
Не успел Люсьен снять свой парик с каменного лютниста, как она надела туфли и кинулась вниз по лестнице. Он водрузил парик на голову, сказав себе: «Не надо было показываться ей без него».
Шерзад плавала посреди бассейна. Она пронзительно вскрикнула, бросая вызов врагам: а что, как не нападение, могли означать эти разрывы, этот грохот? Недаром крыша шатра то и дело озарялась от близких взрывов бомб, от выстрелов орудий, всполохов греческого огня и залпов мортир – всевозможного оружия, которым земные люди уничтожали морских людей на протяжении поколений.
Она снова пронзительно вскрикнула, отдаваясь ярости и горю.
И тут в шатер ворвалась Мари-Жозеф.
Фонтан излучал неземной свет. Из-под копыт Аполлоновых коней летели искры. Шерзад неистово била хвостом, вздымая гигантский сноп люминесцирующих брызг. С каждым взрывом ракеты сияние разгоралось, волнами расходясь от русалки.
Спустя мгновение Мари-Жозеф уже стояла на помосте, зажимая уши, чтобы не слышать взрывов салюта и воплей Шерзад. Она тихо позвала ее по имени, пытаясь дотянуться до нее голосом, преодолеть стену ее страха и гнева, густую пелену посторонних звуков.
Шерзад застонала и поплыла к ней. Вдоль ее пути расходилась сияющая рябь. Мари-Жозеф взяла ее за руки и заглянула ей в глаза. Шерзад голосом дотронулась до нее.
– Прости меня, Шерзад, милая! – взмолилась Мари-Жозеф. – Я никогда не видела салюта, во всяком случае такого мощного, я и представить себе не могла, как это бывает, – но все хорошо, это не война, это не пушки, не мортиры. Успокойся, не дрожи. Это земные люди играют.
Вскарабкавшись на помост, Шерзад прильнула к Мари-Жозеф и обняла ее, успокоенная, утешенная. Тело ее сияло, словно освещаемое изнутри. Мари-Жозеф погладила ее по длинным жестким мерцающим волосам, расчесав все спутанные пряди, кроме одной, в которую был вплетен локон ее покойного возлюбленного.
Она не стала распутывать локон, свитый на память об умершем, а только задумчиво его погладила. На ее ладонях заиграл свет.
– Шерзад, – спросила Мари-Жозеф, – где твой возлюбленный нашел перстень с рубином?
Глава 23
Воскресным утром, когда король со своим семейством отправился слушать мессу, Мари-Жозеф, растолкав толпу просителей, бросилась к его ногам. Она не произнесла ни слова, лишь, держа обеими руками, протянула ему письмо. Она боялась, что он не примет прошения, но осмелилась поднять на монарха глаза. Он смотрел на нее совершенно безучастно: взор его не выражал ни раздражения из-за того, что она решилась явиться незваной, ни удовлетворения тем, что наконец он подчинил ее своей воле.
Он взял письмо.
Люсьен стоял в Мраморном дворе, весь в красных и белых лентах, нашитых на его охотничий костюм и ниспадающих к его ногам, и остро ощущал нелепость происходящего. «Если бы это происходило весной, – размышлял он, – я мог бы сойти за майское дерево»
[14].
