– Я огорчен, – наконец промолвил папа.
– Прошу прощения, ваше святейшество.
– Я огорчен вашими недопустимо мирскими занятиями.
– Но я лишь ищу в природе Господню истину и Господню волю.
– Не вам решать, – прервал его папа, – что есть Господня истина и что есть Господня воля.
Иннокентий говорил по-прежнему мягко, однако от Ива нисколько не укрылась его суровость.
– Я огорчен языческой пьесой, написанной вашей сестрой.
– Ваше святейшество, умоляю вас, в своей невинности она и не предполагала, что совершает что-то недостойное…
– Успокойте меня, сын мой, избавьте меня от страха за душу вашу и вашей сестры.
– Я благодарен вам за участие, ваше святейшество.
– При дворе моего кузена вас окружают опасности. Повсюду таятся распутство, блуд и разврат. Кругом не счесть еретиков. Король выбирает в советники атеистов и уродцев.
– Меня оберегают мои обеты и моя вера, ваше святейшество.
– А когда вы в последний раз служили мессу или принимали исповедь?
– Много месяцев тому назад, ваше святейшество.
– Значит, вы забыли о своих обетах и своей вере.
Иннокентий двинулся меж клумбами, словно затканными цветочными узорами. Ив последовал за ним, стараясь держаться немного поодаль от святого отца, дряхлого старца.
– Быть может, отец де ла Шез позволит мне служить мессу вместе с ним… или принять исповедь…
– Быть может, отец де ла Шез соблаговолит исповедовать вас, – прервал его Иннокентий. – Я уж и не спрашиваю, когда вы последний раз исповедовались.
Иннокентий дошел до лестницы, ведущей на террасу. Он взял Ива под руку, ища поддержки, и вместе они направились во дворец.
– Год, посвященный углубленным размышлениям о божественном и созерцанию, возможно, пойдет вам на пользу, – произнес Иннокентий. – Вам стоило бы на год удалиться в монастырь и принести обет безмолвия…
Ив невероятным усилием воли заставил себя молчать. Он был уверен, что если попытается возразить, то немедленно отправится в ссылку. А если отправится в ссылку, то утратит расположение короля и возможность продолжать исследования.
– Я помолюсь за вас и подумаю, что более всего будет вам на пользу.
Иннокентий протянул Иву руку. Ив преклонил колени и поцеловал папский перстень.
Мари-Жозеф взбегала по узкой лесенке на дворцовый чердак. Было уже поздно. Они с Лоттой помогли мадам без всяких затей отойти ко сну, а затем Мари-Жозеф, как обычно, помогла Лотте освободиться на сон грядущий от пышных одеяний.
«Смогу я сегодня заснуть? – думала она. – После таких волнений, после таких великолепных развлечений…»
Она снова вспомнила, как губы шевалье коснулись ее пальцев и как ее, неожиданно для нее самой, пронзила дрожь наслаждения. Она гадала, каково было бы его поцеловать. Монахини внушали ей, что поцелуи порочны и есть не что иное, как путь ко греху, искушению и страданиям. Однако поцелуй руки в конце концов оказался не столь уж страшным.
Внезапно за ее спиной послышался смех и шаги, заглушаемые потертым ковром: следом за ней поднимались дама в переливчатой, под стать оперению колибри, маске и мужчина в маске козла или сатира. Они прижимались друг к другу в узком проходе. Мари-Жозеф немедленно узнала Шартра и решила, что дама – мадемуазель д’Арманьяк, но уж во всяком случае никак не мадам Люцифер. Шартр сладострастно водил козлиной мордой по ее шее и бодал ее рожками, пока она не откинула голову и снова не засмеялась низким, грудным смехом.
Ее элегантный фонтанж сбился, локоны упали на лицо, ленты запутались в причудливых перьях, украшавших маску. Она сорвала фонтанж и швырнула, так что он покатился вниз по ступенькам, а ленты и кружево запачкались, и бросилась Шартру на шею. Не размыкая объятий, поминутно спотыкаясь, они карабкались по лестнице, то и дело падая, снова и снова целуясь, задыхаясь, с безумием страсти ощупывая друг друга. Шартр рванул завязки ее корсета, простонав: «Не лишайте меня мужественности, мадемуазель!»
Мари-Жозеф только хотела бежать, как вдруг взгляд Шартра из-под козлиной маски упал на нее. Она испуганно присела в реверансе.
– Прошу прощения, сударь, – только и сообразила пролепетать она.
Мадемуазель д’Арманьяк поспешно выдернула руки из-под пол его расшитого золотом жюстокора и блестящего камзола. Один чулок у него сполз, вяло обвившись вокруг подвязки. Мадемуазель д’Арманьяк злобно воззрилась на Мари-Жозеф, поправляя маску: показывать лицо не входило в ее планы. Сбившееся платье обнажило ее груди, со сверкающей бриллиантовой мушкой пониже левого соска. Она подтянула корсаж, пытаясь хоть как-то прикрыть наготу.
– Не знаю, кто вы, – холодно ответил Шартр Мари-Жозеф, темными обезумевшими глазами глядя на нее из-под рогатой полумаски. Взор его косящих глаз и вправду своей распаленной похотью напоминал козлиный.
– Но месье де Ш…
– Вы обознались. – Он с ухмылкой поднял маску. – Впрочем, может быть, мадемуазель де ла Круа, вы хотели бы присоединиться к нам?
– Нет! – в ужасе вырвалось у Мари-Жозеф.
– Какая жалость! Спокойной ночи.
Он снова опустил маску, скрыв безумный, блуждающий, ни на чем не останавливающийся глаз и опять превратился в сатира. Он припал к груди мадемуазель д’Арманьяк, вновь обнажив ее и впиваясь в нее поцелуями. Она гладила его длинные кудрявые волосы и прижимала его к себе все теснее и теснее, не сводя глаз с Мари-Жозеф. Когда он оторвался от нее, бриллиантовая мушка осталась у него на подбородке.
Они оба рассмеялись и кинулись вверх по ступеням, протиснувшись на лестничной площадке мимо Мари-Жозеф и не обращая внимания ни на ее реверанс, ни на ее смущение. Распахнулась дверь в комнату мадемуазель д’Арманьяк. Послышалось сначала шуршание, а потом сухой звонкий треск разрываемого шелка; дверь с грохотом захлопнулась.
На лестнице, в коридорах, во всем дворце воцарились тишина и мрак.
Мари-Жозеф бросилась бежать, ворвалась к себе в комнату и плотно затворила дверь. Оделетт испуганно села в постели, сонно щурясь на свет единственной свечи:
– Что случилось, мадемуазель Мари?
Оделетт выскользнула из-под перины и кинулась к ней.
– Ничего, я просто увидела…
– Неужели вы не знали? – удивилась Оделетт, когда Мари-Жозеф описала ей, что видела на лестнице. – Никогда не замечали? Они спариваются, как воробьи под застрехой.
– Не употребляй таких выражений, дорогая Оделетт.
– Что же они, соединяются в любви? Они что, любят друг друга? По-моему, только спариваются. Никакой любви я не замечаю.
– Ну хорошо. Скажи «совокупляются».
Оделетт рассмеялась:
– Уж лучше говорить как есть, без прикрас, выходит не так противно. Пойдемте, я уложу вас в постель.
