– Вы так и не ложились, мадемуазель Мари? – прошептала Оделетт. – Ложитесь скорей, вы еще успеете чуть-чуть поспать.
– Мне пора, – посетовала Мари-Жозеф. – Помоги мне переодеться и причеши меня. И сама поторопись, тебя ждет мадемуазель.
Сев в постели, Оделетт внезапно вскрикнула и выдернула руку из-под перины. Рука была запятнана кровью.
– Скорей, мадемуазель Мари, дайте мне что-нибудь, пока я не испачкала простыни…
Мари-Жозеф откинула крышку сундука, выхватила ворох мягких чистых тряпок и принесла их Оделетт.
Оделетт засунула сложенные тряпки между ног, чтобы не просачивалась кровь, а потом с несчастным видом снова свернулась клубком под периной. Во время месячных она всегда ужасно страдала.
– Простите меня, мадемуазель Мари…
– Тебе сегодня нельзя вставать, – решительно сказала Мари-Жозеф.
Она положила в постель Геркулеса и гладила его полосатую мягкую шерстку, пока он не забыл о завтраке и не устроился рядом с Оделетт, прижавшись теплым боком к ее ноющей пояснице.
– В постели, с грелкой, – попыталась улыбнуться Оделетт, хотя губы у нее дрожали.
– Я велю принести тебе бульона. Выпей непременно, только поделись с Геркулесом.
– Мадемуазель Мари, вам сегодня тоже нужно запастись полотенцем.
Месячные у них с Оделетт всегда приходили в один и тот же день. Но они столько времени провели в разлуке, неужели они и сейчас одновременно начнут мучиться? Однако, прикинув сроки, Мари-Жозеф не стала спорить. Она положила между ног свернутое полотенце и с трудом принялась облачаться в парадный роброн, повторяя: «Только не испорть и второе платье!»
Бедняжка Оделетт, она испытывала во время месячных такую боль… Мари-Жозеф поцеловала ее в щеку.
Мари-Жозеф расплела волосы и убрала их совсем просто, без лент и кружев. Так она походила на наивную провинциалку из колоний, но без помощи Оделетт ей не оставалось ничего иного.
В комнате Ива она присела на край постели и осторожно потрясла его за плечо:
– Вставай, пора!..
– Уже не сплю, – пробормотал он.
Мари-Жозеф нежно улыбнулась и снова потрясла его за плечо. Он сел, потер глаза и потянулся.
– Я правда уже не сплю, – повторил он.
– Знаю.
Она поцеловала его в щеку.
– Мне тоже нужно торопиться, к мадемуазель.
Она сбегала вниз по чердачным ступенькам, размышляя, как ей повезло: в отличие от Оделетт, она не очень страдала во время месячных. А ведь если бы ей пришлось лежать в постели, она пропустила бы утренний прием у его величества после церемонии августейшего пробуждения и не смогла бы отправиться в свите короля к мессе.
Самое ужасное, что ей тогда не поручили бы уход за русалкой, а Ив мог бы взять на ее место Шартра.
Карета Люсьена летела по Парижскому проспекту мимо выстроившихся длинными рядами посетителей, дожидавшихся, когда же их допустят в королевские сады. Карета проследовала тем же маршрутом, что и кортеж папы Иннокентия, до самого Мраморного двора.
Несмотря на создаваемое каретами неудобство – а его величество мало заботил комфорт придворных, – король позволил избранным въезжать в Передний двор Версаля. Люсьен воспринял эту честь именно так, как понимал ее король, то есть как знак высокого статуса. Он приезжал в Версаль в карете чаще, чем было необходимо, чтобы всем показать, какой милости удостоился.
Его лакей опустил подножку и придержал дверцу. Люсьен сошел по ступенькам, слегка опираясь на трость. Он совсем не спал, но чувствовал себя отдохнувшим. Благодаря чудесной мази месье де Баатца его рана почти затянулась, благодаря Жюльетт и ее ласкам, а также отменному кальвадосу боль в спине прошла.
Восьмерка его лошадей стояла как вкопанная, поблескивая гладкими гнедыми боками и хорошо начищенной упряжью.
– Возвращайтесь в замок и ожидайте распоряжений мадам маркизы, – приказал Люсьен кучеру. – Сегодня ей угодно посетить пикник в зверинце его величества.
– Да, сударь.
Люсьен пересек черно-белые плиты двора, вошел через парадную дверь, под балконом личных покоев его величества, и двинулся своим обычным маршрутом в королевскую опочивальню.
Ожидая, когда проснется брат, месье с трудом подавил зевок. Герцог Орлеанский часто ездил в Париж после королевских вечерних приемов, так как Версаль угнетал его своей чопорностью и неукоснительно соблюдаемым этикетом. Иногда Люсьен к нему присоединялся. Не разделяя всех вкусов месье, он тем не менее высоко ценил его умение наслаждаться жизнью. Однако столь приятно проведенная ночь в глазах Люсьена затмевала любые развлечения, которые мог бы придумать месье.
Этим утром все было как обычно. Никто и не подозревал, что ночью произошло что-то из ряда вон выходящее, никто и не подозревал, что король бодрствовал всю ночь в надежде обрести бессмертие. Его величество совершал все ритуалы утреннего пробуждения с привычным изяществом и истинно монаршим достоинством.
Люсьен с удовлетворением отметил, что Ив де ла Круа на сей раз не пренебрег королевской милостью и воспользовался правом пятого входа. Иезуит поклонился его величеству с подобающей случаю галантностью. Люсьен опасался, что де ла Круа возвысился слишком быстро и что его внезапный фавор окончится катастрофой либо для него самого, либо для его сестры. Другим права пятого входа приходилось ждать годами.
В отличие от его величества, де ла Круа действительно выглядел так, будто ни минуты не спал. Под глазами у него залегли темные круги.
Возможно, король успел чуть-чуть подремать, вернувшись с тайного препарирования, а может быть, все это время лежал без сна, размышляя о последствиях необычайного открытия.
«А что, если его величество будет жить вечно?» – подумал Люсьен. Если Людовик будет жить вечно, то бразды правления не перейдут к монсеньору. Если Людовик будет жить вечно, то в конце концов избавится от влияния мадам де Ментенон. Если он будет жить вечно, то возродит Нантский эдикт. Если он будет жить вечно, то перестанет воевать с собственными подданными.
Его величество возглавил торжественную процессию, устремившуюся к выходу из парадной опочивальни, и Люсьен занял свое место в свите. Сегодня короля мучила подагра, но он скрывал боль.
В первой приемной столпились десятки придворных, не столь облагодетельствованных судьбой. Не замечая великолепной обстановки, пресытившись чудесными картинами и фресками, резным мрамором, позолоченными изображениями Аполлона и солнца, они переминались с ноги на ногу, позевывали, обменивались сплетнями и завуалированными колкостями. При виде его величества они смолкли и приветствовали монарха поклонами и реверансами.
Когда они поднялись, мадемуазель де ла Круа благоговейно замерла, не сводя взора с его величества, оставаясь в душе провинциалкой из колоний. Щеки у нее порозовели от восторга. Люсьен разделял ее радость. Он любил Людовика, как и королеву Марию Терезию. Он тосковал по королеве и до сих пор чувствовал боль утраты, хотя со дня ее смерти прошло около десяти лет. Однако, проведя бо́льшую часть жизни при дворе, он научился скрывать свои чувства и надеялся, что и мадемуазель де ла Круа вскоре в совершенстве овладеет этим искусством.
