Она снова сделала реверанс. Ив глядел на нее с беспокойством, его святейшество – без всякого выражения. Позади, спиной к ним, лицом к оркестру, стоял месье Гупийе. Он никак не отреагировал на ее появление. Из «джунглей» стали выходить придворные, собираясь сзади на балконе. Встрепанный американский чиж стрелой метнулся было сквозь дверной проем, влача на лапках золотые шелковые нити, и снова исчез.
Малыш Доменико вскочил со стула у клавесина и галантно поклонился Мари-Жозеф.
– Благодарю вас, сударь.
Она не могла не улыбнуться, хотя после его виртуозного исполнения боялась осрамиться. В Сен-Сире она изредка играла, но до этого в течение пяти лет ей запрещали прикасаться к инструменту.
Мари-Жозеф села за клавесин. Она притронулась к эбеновым клавишам, и они, словно шелк, прильнули к кончикам ее пальцев.
Она заиграла и почти сразу сбилась; пальцы у нее не попали на нужные клавиши. Она замерла, чувствуя, как щеки заливает румянец стыда.
И начала сызнова.
Музыка заплескалась вокруг нее волнами, повеяла ветром, понеслась облаками. Русалочьи песни эхом отзывались в ее сердце, в ее пальцах, в клавишах великолепного инструмента, покорного ее воле.
Музыка стихла. Она сидела возле клавесина, опустив глаза, дрожа, словно моля о чуде. Она не в силах была даже поднять руки.
– Очаровательно, – произнес его величество. – Совершенно очаровательно.
Опьянев не столько от вина, сколько от всеобщего внимания, Мари-Жозеф взбежала по узкой лесенке в свою чердачную комнату. Павлинье перо щекотало ей шею. Полотенце натирало.
В комнате было душно, но у постели горела свеча. Оделетт склонилась над новым фонтанжем, похожим на воздушный торт из лент и кружев.
– Как здесь темно!
– Мне было холодно, и я задернула занавески.
– Пусть вечернее солнце светит в комнату и согревает тебя.
Мари-Жозеф раздвинула занавески, и в комнату хлынул свет. Геркулес прыгнул на приоконный диванчик.
В дверь робко постучался слуга, даже двое, – один вернул ее амазонку из покоев мадемуазель, а другой принес хлеб, суп и вино. Мари-Жозеф дала каждому по су и отослала прочь с пустой миской из-под бульона, притворяясь, будто не замечает их оскорбления при виде жалких чаевых.
– Я так рада, что тебе лучше, – сказала Мари-Жозеф и засунула павлинье перо за причудливую раму зеркала.
– Мне хуже, – призналась Оделетт.
Голос ее задрожал. По щекам побежали слезы. Мари-Жозеф присела на край постели, словно нанося визит знатной даме в ее опочивальне.
– Что случилось?
– Горничная сказала, что ты меня поколотишь. Она сказала, что ты сказала, что я лентяйка.
– Ни за что на свете! И я такого не говорила! И ты не такая!
– Она сказала…
И Оделетт изложила искаженную версию беседы Мари-Жозеф с мадемуазель д’Арманьяк.
– Ах, душенька…
Она взяла из рук у Оделетт незаконченный фонтанж.
– Тебе нужно чистое полотенце?
Оделетт кивнула. Мари-Жозеф принесла чистых хлопковых тряпок и замочила запачканные в тазу с холодной водой.
– Мадемуазель д’Арманьяк сказала глупость.
Мари-Жозеф накрошила в суп хлеба.
– Поэтому я пригрозила вырвать ей все волосы, если она попробует поднять на тебя руку.
Оделетт откусила кусочек хлеба.
– Не может быть!
– Да, я такого не говорила, – призналась Мари-Жозеф. – Но я и вправду сказала, что никому не позволю поднять на тебя руку, и я действительно вырвала бы ей за это все волосы!
Оделетт заставила себя улыбнуться. Мари-Жозеф смочила салфетку розовой водой, отерла Оделетт слезы и, пока она пила вино, поддерживала за донышко бокал.
– Помоги мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть, только застегнуть пуговицы! – взмолилась Мари-Жозеф. – Ты сможешь?
Она совлекла с себя прекрасный роброн Лотты и снова надела амазонку, отложив неудобное полотенце до следующего дня.
«Я переодеваюсь не реже, чем король!» – подумала она, хотя и напомнила себе, что король всегда облачается в новые одеяния, тогда как она меняет всего несколько.
Оделетт застегнула пуговицы на амазонке, одновременно критически разглядывая роброн.
– Он вышел из моды, – вынесла она приговор, – но я могла бы его немного обновить.
– Ты просто прелесть, но не трогай его, пока тебе не станет лучше. А сейчас ложись. Геркулес, иди сюда! Оделетт нужна грелка.
Геркулес, до этой минуты лежавший брюшком кверху на солнышке, непристойно раскинув лапы, зажмурился, перевернулся, потянулся и запрыгнул на кровать.
Мари-Жозеф плотнее подоткнула на Оделетт одеяло и накормила ее супом с хлебом.
– Как ты могла подумать, что я способна поднять на тебя руку?
– Мы так долго провели в разлуке. Я решила, вдруг мадемуазель Мари изменилась?
– Уверена, что да, но не в этом смысле. Мы все изменились, все трое.
– Но все останется по-старому?
– Все будет лучше.
Мари-Жозеф с трудом спускалась по Зеленому ковру. Прелестный путь с каждым разом казался все длиннее и длиннее, словно бесконечная дорога в волшебной сказке. Она прислушалась, не раздастся ли пение русалки, но оркестр возле фонтана Нептуна заглушал все звуки. Ей попалось всего несколько посетителей; большинство собралось на другой стороне сада, возле Нептуна, послушать концерт и насладиться балетом, который его величество соблаговолил показать своим подданным.
В шатре лед растаял, растекшись лужицами на секционном столе. Стук капель по доскам помоста гулко отдавался в тишине.
Ив стоял у импровизированной лаборатории и точил скальпели. Слуги снимали слой колотого льда с тела русалки.
– Сестра, сегодня мне не понадобится твоя помощь.
– Как! – ахнула она. – Почему?
– Потому что мне предстоит анатомировать части тела, которые нельзя показывать публично. Я попрошу дам удалиться.
Мари-Жозеф рассмеялась:
– Да в Версале каждая вторая статуя – обнаженная! Если человеческая нагота ни для кого не тайна, к чему так беспокоиться из-за наготы животного?
– Я не стану препарировать эти части на глазах дам. А ты не будешь их зарисовывать.
– И кто же тогда их запечатлеет?
– Шартр.
Мари-Жозеф оскорбленно воскликнула:
– Да из него художник, как из тебя композитор! Я зарисовывала для тебя срамные части животных, наверное, раз сто!
– В детстве. Когда я еще не понимал, что это надо запретить.
