– В следующий раз ты прикажешь мне надеть штаны на лошадь.
Негодование, изобразившееся на его лице, так позабавило ее, что она не удержалась и решила его подразнить:
– А потом потребуешь, чтобы все дамы, когда ездят верхом, надевали штаны на лошадей!
– Дамы надевали штаны? – раздался голос графа Люсьена.
Граф Люсьен приближался к ним со стороны главного входа. За ним слуга нес портрет его величества в богатой резной раме. Он поставил портрет на королевское кресло, отвесил глубокий поклон и, пятясь, удалился, словно пред лицом самого короля.
– На лошадей надевали штаны, – поправила Мари-Жозеф.
– Странные обычаи у вас на Мартинике.
Граф Люсьен широким жестом сорвал шляпу и поклонился портрету.
– На Мартинике на лошадей штаны не надевают, – хмуро откликнулся Ив.
– Простите нас, граф Люсьен. Я совсем задразнила брата, и он теперь не в духе. А как вы себя чувствуете?
– Просто великолепно для человека, который битый час спорил с цензорами Черного кабинета
[13].
Он подал ей письмо.
– Что это?
– Адресованное вам послание минхера ван Левенгука.
– Граф Люсьен, вы просто чудо!
Он с загадочным видом пожал плечами, словно давая понять, сколько дипломатических усилий пришлось ему приложить, чтобы вырвать письмо из когтей королевских шпионов.
Она прочитала написанное на латыни послание: минхер ван Левенгук высоко ценит интерес, проявленный к его работам молодым французским дворянином, и весьма сожалеет, но не может продать свой микроскоп…
На мгновение ей показалось, что он обращается к Иву, но потом она вспомнила, что писала от собственного имени.
«Наверное, господин ван Левенгук, а он ведь, без сомнения, еретик, принял мое конфирмационное имя за мужское», – подумала она.
Разочарованная, она стала читать дальше:
«…однако, как только наши страны преодолеют прискорбные разногласия, минхер ван Левенгук будет счастлив пригласить месье де ла Круа к себе в мастерскую».
Мари-Жозеф вздохнула и с печальной улыбкой обратилась к графу Люсьену:
– Значит, контрабанду мне получать не придется.
«И непристойные голландские лубочные картинки тоже, – мысленно продолжила она. – А хоть бы одним глазком взглянуть, пусть это и грех».
– Я знаю, – сказал он и добавил, заметив ее удивленный взгляд: – Простите, мадемуазель де ла Круа, но я был обязан прочитать письмо. Иначе как мне было объяснить цензорам, почему вам можно его передать?
– Благодарю вас, сударь. Видите, все-таки я прошу у вас не более, чем вы в силах сделать.
Граф Люсьен поклонился.
Он отдал приказания слугам, и те переставили шелковые ширмы так, чтобы показать секционный стол зрителям и скрыть от живой русалки.
«Граф Люсьен озаботился бы несчастьями русалки только из опасения, что ее крики будут мешать королю!» – подумала Мари-Жозеф.
– А его величество все-таки соблаговолит присутствовать на вскрытии?
Она поспешно подняла руки к волосам, чувствуя, что они стали выбиваться из-под шпилек.
– Он уже здесь, – ответил граф Люсьен, кивком указав на портрет. – Но на сей раз он не заметит, что ваша прическа в беспорядке.
Месье Гупийе, капельмейстер, пробрался к ним сквозь толпу, собравшуюся поглазеть на вскрытие:
– Отец де ла Круа, позвольте мне минуту поговорить с вашей сестрой.
– Она занята, сударь, – ответил Ив.
– Я весьма озабочен, отец де ла Круа, – разразился длинной тирадой месье Гупийе. – Я весьма озабочен, месье де Кретьен. Мадемуазель де ла Круа, повторю, я весьма озабочен. Мы должны обсудить кантату.
– Я уже начала ее… Я могу работать ночью.
– Эти занятия отнимут все ваше время, мадемуазель де ла Круа, – возразил граф Люсьен. – Подумайте, ночью сочинять музыку, а днем постигать тайны разлагающейся плоти.
Мари-Жозеф усмехнулась.
– А вам потребуется инструмент? – спросил граф Люсьен.
– Конечно ей потребуется инструмент! – воскликнул месье Гупийе. – Неудивительно, что она до сих пор не написала ни ноты! Неужели вы думаете, что она способна всецело сочинять в уме?
– Вы не могли бы на время предоставить мне клавесин? – произнесла Мари-Жозеф, обращаясь к одному графу Люсьену: она боялась не сдержаться и сказать месье Гупийе грубость.
– Все, что пожелаете, – ведь вы исполняете волю его величества.
– Пожалуйста, сударь, пусть клавесин будет маленький-маленький: у меня такая тесная комнатка.
– Сестра, принеси ящик для живописных принадлежностей, – велел Ив. – Мы начинаем.
Она торопливо сделала книксен графу Люсьену и портрету короля и бросилась на свое место, испытывая облегчение от того, что Ив не стал отсылать ее прочь. Но вот если бы он отправил восвояси месье Гупийе…
Месье Гупийе не отставал:
– С вашего позволения, я бы хотел проследить за тем, как продвигается сочинение кантаты. – Он старательно отводил взгляд от мертвой русалки. – В конце концов, вы всего лишь женщина и дилетантка. Не прибегнув к моей помощи, вы рискуете оскорбить слух его величества неумелой пьесой.
– Не стоит пятнать свой талант, снисходя до моих жалких усилий, – отрезала Мари-Жозеф.
Она и без того сильно нервничала, боясь не оправдать доверие короля, а тут еще на нее обрушивали оскорбления…
– Ах, зачем вы так, мадемуазель де ла Круа, неужели вы сердитесь на меня за то, что я пытаюсь вам помочь? Ваш ум всецело поглощен натурфилософией, музыкой – что следующее? Вы решите изучать античных авторов? Неудивительно, что вы пребываете в таком смятении и так устали.
– Даже во Франции, – вставил граф Люсьен, – найдется немало тех, кто скажет, что женщины не способны стать значительными художниками или учеными…
Мари-Жозеф отвернулась, не желая показывать, как она потрясена.
– И точно так же они скажут, – обратился Люсьен к Мари-Жозеф, – что карлик не способен воевать.
Месье Гупийе негодующе выпрямился во весь свой немалый рост. Граф Люсьен в ответ лишь мягко, снисходительно ему улыбнулся. Капельмейстер поник, отстранился и с весьма чопорным видом отвесил поклон.
– До свидания, мадемуазель, – произнес граф Люсьен.
– До свидания, граф Люсьен, – попрощалась Мари-Жозеф, восхищенная и гордая тем, что он сравнил ее интеллектуальные усилия со своими подвигами под Стенкирком и Неервинденом.
