– Она хочет поиграть, – предположил граф Люсьен. – С рыбой. Как кошка с мышью.
Мари-Жозеф зачерпнула последних живых рыбок и бросила их в бассейн. Они метнулись прочь. Русалка засвистела и нырнула за ними, преследуя, нарочно упуская, поднимая снопы брызг.
– Спокойной ночи, русалка! – прошептала Мари-Жозеф.
Русалка вынырнула возле помоста. Мари-Жозеф в последний раз погладила ее. Русалка взяла ее ладонь и поднесла к своим губам, стеная и осторожно прикасаясь к пальцам Мари-Жозеф языком.
«Зачем русалке слизывать соль с моих рук, – дивилась она, – если она плавает в соленой воде?»
Русалка всползла по ступеням до края мелководья, плача от отчаяния и не зная, как еще предупредить земную женщину. Безрассудная земная женщина бесстрашно расхаживала, истекая кровью, рядом с крупными хищниками, рычание и рев которых гулко разносились по всему саду ночью и на рассвете. Если сухопутные хищники обладают столь же тонким чутьем, сколь акулы, то земная женщина обречена.
Русалка принялась вторить простенькой, как детский лепет, песенке земной женщины. Ответом ей было молчание.
Предостерегающая песнь русалки захлестнула сады, наполнила их всей силой своей скорби и тревоги и стихла.
Вновь замолчав, русалка смахнула с ресниц крупные соленые слезы.
С другой песней на устах, печальной и нежной, она вернулась в свое убежище под копытами Аполлоновых коней.
Глава 13
Выходя из шатра в сопровождении графа Люсьена, Мари-Жозеф отчетливо ощущала струящуюся между ног предательскую влагу. Граф старался учтиво пропускать ее вперед, а она, в свою очередь, пыталась не поворачиваться к нему спиной, и получалось очень неловко. Она надеялась, что пятна на ее бордовой амазонке будут незаметны.
«Если граф Люсьен увидит пятно, он, может быть, и не поймет, что это месячные, – думала Мари-Жозеф. – Замечают ли мужчины такие вещи? А граф Люсьен, возможно, и вовсе не догадывается, что это такое».
Потом она спросила себя: «А что он вообще тут делает?» И сама же ответила на свой вопрос: «Присматривает за русалкой его величества».
За стенами шатра заходящее солнце превратило воды Большого канала в расплавленное золото. Луна, почти полная, тяжело нависала над дворцом. Слуга верхом на коренастой мышастого цвета лошадке держал поводья серой арабской лошади графа Люсьена и другой, гнедой, той же породы и столь же восхитительной.
Мари-Жозеф присела перед графом Люсьеном в реверансе:
– Спокойной ночи, граф.
Она поднялась, ожидая, что его лошадь припадет на колени, чтобы он мог сесть в седло, ожидая, что он сейчас ускачет.
– Вы умеете ездить верхом, мадемуазель де ла Круа?
– Я давно не ездила… – И тут она подумала – понадеялась! – что он от имени его величества, может быть, пригласит ее на охоту, и прикусила язык. – Да, умею, сударь.
– Поговорите с этой лошадью. – Он кивнул на гнедую.
Его требования – требования адъютанта его величества – значили куда больше, нежели мучившая Мари-Жозеф неловкость. Она робко подошла к лошади. По слухам, жеребцы могли взбеситься, почуяв женщину, у которой пришли месячные.
Но гнедая лошадь, как и серая, оказалась кобылой.
Мари-Жозеф протянула гнедой руку, и та мягко ткнулась ей в ладонь теплой мордой, шевеля бархатными губами. Ощутив запах рыбы, гнедая тихонько фыркнула, обдав Мари-Жозеф своим дыханием. Мари-Жозеф нежно подула ей в ноздри. Гнедая запрядала ушами и снова дохнула Мари-Жозеф в лицо.
– Откуда вы знаете, что надо делать так? – спросил граф Люсьен.
Мари-Жозеф вспомнилось детство, счастливейшая пора ее жизни.
– Меня научил мой пони. – Она улыбнулась, заморгала и отвернулась, чтобы скрыть слезы. – Когда я была совсем маленькой.
– Так разговаривают с лошадьми бедуины, – сказал граф Люсьен. – Иногда мне казалось, что к лошадям они относятся добрее, чем друг к другу.
– Она прекрасна! – откликнулась Мари-Жозеф. – Вы всегда ездите на кобылах?
Она нежно почесала морду гнедой. Лошадь блаженно вытянула шею, опуская морду ей на руку.
– Кобылы этой породы славятся больше жеребцов, – пояснил граф Люсьен. – Кобылы быстроноги, сильны и злы, но готовы поставить свою злость вам на службу, если вы этого потребуете. Для этого, правда, они должны вам доверять.
– То же можно сказать о жеребцах его величества, – вставила Мари-Жозеф.
– Однако злого жеребца приходится принуждать, подчинять себе его волю. Так вы попусту тратите силы – свои и его.
Граф Люсьен устремил взор своих ясных серых глаз в пустоту и лишь спустя несколько мгновений усилием воли заставил себя вернуться из мира воспоминаний и снова заговорил с обычной прямотой:
– Ваше время принадлежит его величеству. Вы не должны терять его, расхаживая взад-вперед по Зеленому ковру. Жак поставит Заши в королевскую конюшню, будет за ней присматривать и приводить ее вам по первому вашему требованию.
Мари-Жозеф погладила гладкую шею арабской кобылы, смущенная таким знаком внимания, ответственностью и сомнениями: вдруг она не сможет ездить на этом волшебном создании? Тут лошадь отвергла все притязания на волшебную природу, подняв хвост и уронив на дорожку немалую кучу навоза. Откуда ни возьмись к ним подбежал садовник с совком и проворно убрал нечистоты, как будто все это время ждал где-то поблизости. Возможно, так оно и было.
– Я не ездила верхом с раннего детства, – призналась Мари-Жозеф. – В монастыре мне не позволяли, потому что…
Она искренне полагала, она надеялась, что ездить верхом ей не разрешали по совершенно надуманной причине. Однако Мари-Жозеф не хотела называть эту причину, чтобы не показаться графу Люсьену дурочкой или не смутить его. С другой стороны, опасение все же закралось в ее душу: а что, если и вправду верховая езда лишала девственности и тогда ни один муж не поверит в ее чистоту?
– Нам не позволяли.
– Что ж, посмотрим, вспомните вы или нет.
Граф Люсьен кивнул Жаку, тот соскочил со своей коренастой лошадки и подставил под стремя Заши лесенку.
– А если нет, я прикажу предоставить вам портшез.
Мари-Жозеф не могла вынести мысли о портшезе, когда ей предлагали Заши. Она помедлила, опасаясь, что кровь запятнает седло.
«Надо было придумать отговорку, какую угодно, любую, – в отчаянии думала она. – Теперь надо призвать на помощь всю свою наглость и как-то выпутываться из положения».
Она никогда не ездила в дамском седле, только по-мужски, и потому, поставив левую ногу в стремя, а правую расположив на луке седла, с удивлением обнаружила, что это очень удобно. Серая склонилась, став на одно колено, чтобы стремя опустилось ниже, и граф Люсьен тоже взобрался в седло.
