Люсьен слегка натянул поводья, напомнив арабской кобыле о своей нерушимой власти. Пусть порезвится, но сбросить себя с седла он не позволит, особенно теперь, когда его нога почти зажила, да еще на глазах у всех этих парижских дворян и дам, торговцев и мещанок. Все они принадлежали к более высокому классу общества, нежели те, кому он от имени короля регулярно раздавал милостыню, но все же они знали его лично или, по крайней мере, слышали о нем. Они кланялись, когда он проезжал мимо, а он притрагивался к полям шляпы.
Люсьен старался не предаваться сожалениям по поводу выбора Жюльетт. Она хотела остаться с ним, но он не мог пообещать ей то, чего она так страстно желала. Всякий раз, когда недуг огненными клещами терзал его тело или, хуже того, боль обрушивалась на него в минуты и часы, когда он не смел ни сказать вслух о своих страданиях, ни чем-то облегчить свои муки, он возобновлял свою клятву не вступать в брак и не иметь детей.
В проезде под северным флигелем дворца Мари-Жозеф взяла из рук Жака поводья Заши и поднялась по лесенке. Хотя, когда Мари-Жозеф скользнула в седло, Заши стояла как вкопанная, кобыла напряглась, каждой частичкой своего естества стремясь кинуться с места во весь опор через версальские сады в лес. Она помахивала черным хвостом, точно флагом.
«Какая жалость, напрасная трата ее усилий, – подумала Мари-Жозеф, – на такой прекрасной лошади ездить всего-то из дворца и опять во дворец». Жак передал ей ящик с живописными принадлежностями.
Послышалось цоканье копыт по булыжнику, эхом отдававшееся от стен. К ней подъезжал граф Люсьен.
– Доброе утро, мадемуазель де ла Круа, – приветствовал он ее.
– Доброе утро, граф Люсьен, – холодно ответила Мари-Жозеф. – Полагаю, вчера вечером вы были окружены всевозможными удобствами.
– Да, я действительно ни в чем не нуждался, все отвечало моим желаниям, благодарю вас за заботу.
Он отвечал с безупречной учтивостью, и Мари-Жозеф невольно сделалось стыдно за свою грубость. Ей не пристало судить графа Люсьена за его любовные связи или за его грехи. Он ничем не заслужил ее гнева, он всего-навсего не скрыл от нее правду. Она смутилась, но не могла даже попросить прощения, так как он не казался оскорбленным.
Надеясь искупить свою вину, она открыла ящик с живописными принадлежностями и подала графу Люсьену эскизы медали. Он проглядел их, изумленно приподняв одну светлую бровь.
– Они подойдут? – спросила она.
– Не мне решать. Выбирать будет его величество.
– Мне казалось, что они недурны, – не без резкости заключила она.
– Они превосходны, – откликнулся он, – и я ни минуты в этом не сомневался. Но подойдут ли они для медали, будет решать король.
– Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, – улыбнулась Мари-Жозеф. – И за камертон, он прибыл без приключений.
Его доставил лакей, а не месье Гупийе.
– И за чудесный клавесин.
Играя на этом инструменте, она чувствовала, как растет ее исполнительское мастерство.
Заши выгнула шею и ударила по булыжнику передней ногой. Зазвенела о камень подкова, проезд огласился эхом.
– Ей хочется побегать, – предположила Мари-Жозеф.
– Ей хочется нестись во весь опор, наперегонки. Для того ее и вывели. А побегать она сможет завтра или послезавтра – его величество вместе с прочими придворными приглашает вас на охоту.
– Чудесно! – воскликнула Мари-Жозеф. – Я хотела сказать, приглашение его величества – огромная честь для меня, и я принимаю его с благодарностью.
После церемонии королевского пробуждения, пока его величество совершал утреннюю молитву, Люсьен провел час, разбирая доклады и петиции, потом прошелся по парадным апартаментам.
Вокруг все сияло воском, свежей краской или обновленной позолотой. Повсюду, на створках дверей и на стенных панелях, сверкал королевский солнечный диск. Золотисто-желтые цветы украшали каждый шандал и каждый стол, превращая парадные залы в подобие сада. С наступлением сумерек слуги обирали увядшие цветы и расставляли раскидистые канделябры с новыми свечами.
Карусель была призвана показать чужеземным монархам, что Франция и Людовик Великий, невзирая на войны, нисколько не утратили величия и могущества.
Люсьен вошел в покой, где приготавливали костюм, в который его величеству предстояло облачиться перед Каруселью. Придворные шорники суетились возле гигантского чучела боевого коня.
Его величество стоял на невысоком помосте, в одной рубашке и чулках. Придворный портной и придворный башмачник, пятясь, отступили, унося королевский костюм в свои мастерские.
– Здравствуйте, месье де Кретьен! Пожалуйста, подождите минутку, – произнес Людовик. – Сыновья, племянник, дайте мне на вас полюбоваться! А где же мой братец?
Монсеньор великий дофин в костюме американского дикаря, Мэн – перса, а Шартр – египтянина поспешили к Людовику. Персидский и египетский наряды весьма позабавили графа Люсьена, так как ничем не напоминали те, что ему случалось видеть в Персии и Египте. Персидский кафтан Мэна отличался изяществом, а серебряный газовый тюрбан хорошо его дополнял. Бархатную ткань украшали узоры, скопированные с молельного коврика. Как и прочие платья герцога, кафтан скрывал горб, а толстая подошва одного башмака удлиняла короткую ногу.
«Его величество, возможно, и рассмеялся бы, – подумал Люсьен, – но мадам де Ментенон точно ужаснулась бы, узнав, что кафтан ее любимого приемного сына испещрен исламскими символами».
Он вовсе не собирался сообщать ей об этом и надеялся, что те немногие, кто способен заметить эту деталь, окажутся достаточно сообразительными и промолчат.
Месье дю Мэн несколько раз повернулся, чтобы отец мог хорошенько его рассмотреть, и поклонился, картинно прижав ладонь сначала ко лбу, а потом к сердцу. Его величество снисходительно кивнул в знак одобрения.
Тут в зал ворвался месье. К нему тотчас слетелся рой служителей, готовых совлечь прежнее одеяние и облачить в маскарадный костюм. За ним величественно прошествовал, куря сигару, совершенно невозмутимый Лоррен. Он поклонился его величеству, устроился так, чтобы наблюдать за метаморфозами месье, и успел быстро затушить окурок, избежав всяческих подозрений в дерзости.
Теперь пришел черед Шартра показывать костюм августейшему дяде. Он выбрал длинный льняной хитон, собранный складками, пояс, украшенный серебром и сапфирами, массивное серебряное, сплошь в драгоценных камнях ожерелье и серебряные сандалии. Его корону украшали кобра и гриф.
«Хитон точно понравится его любовницам, – подумал Люсьен, – он ведь совсем прозрачный».
– Очень хорошо, Шартр.
Мэн и Шартр, давние соперники, пытались превзойти друг друга пышностью костюма. «А могли бы подружиться, – размышлял Люсьен, – если бы родились в разных семьях, если бы в них с детства не взращивали недоверие друг к другу, если бы они не чувствовали по временам, как шатко их положение».
