– Почему, мадемуазель Мари?
– Может быть, вы правы, все едино, мадемуазель Оделетт. Но если вы твердо намерены переехать в Турцию, не лучше ли будет вернуться домой богатой, со свитой слуг, как подобает вашему происхождению, нежели служанкой или нищенкой?
– Конечно лучше, – согласилась Оделетт. – Но я не могу ждать.
– Надеюсь, вам не придется томиться в ожидании, – сказала Мари-Жозеф. – А сейчас попытайтесь заснуть, если сможете. Я запру дверь.
– Давайте я помогу вам раздеться.
– Помогите мне только снять платье, мне еще надо немного поработать.
Для начала Оделетт нужно было найти какую-то одежду, ведь Шартр разорвал ее ветхую рубашку на клочки. В платяном шкафу под рубашкой Мари-Жозеф лежала другая, из теплой плотной фланели, с тремя кружевными оборками.
– Откуда это?
– Подарок королевы Марии. Это вам. А я надену вашу старую.
– Она ваша, вам ее и надевать.
Мари-Жозеф помогла Оделетт облачиться в новую ночную рубашку и с благодарностью приняла помощь сестры, снимая с себя платье, туфли и корсет. Она помочилась в потайной ночной горшок, хитроумно скрытый в кресле, ополоснула руки и умылась холодной водой.
Смывая запекшуюся кровь между ног, она сообразила, что месячные закончились на несколько дней раньше, чем она ожидала. В панике она попыталась сохранить самообладание, хотя при мысли о том, что придется отдаться во власть докторов, ее охватывал ужас. На мгновение она решилась было обратиться к врачу.
Однако сейчас у нее было множество дел куда важнее, куда неотложнее. Доктора в Версале были напыщенны и самодовольны; стоило ли отнимать у них время, жалуясь на женские недомогания? И, по правде говоря, она могла лишь благодарить судьбу за досрочное прекращение волнений и неудобств. На всякий случай она положила между ног чистое полотенце, а испачканное замочила в тазу с холодной водой.
Она терялась в догадках, бывают ли месячные у русалки, и сама ответила на собственный вопрос: что за нелепость! У животных нет кровотечений, ведь над ними не тяготеет проклятие Евы. К тому же, если бы у русалки были месячные, она рисковала бы привлечь стаи акул.
Она закуталась в плащ Лоррена. Его мускусный аромат пощекотал ее ноздри, подобно тому как локон его парика пощекотал ее щеку, когда он наклонился и стал что-то шептать ей на ухо. Она сжалась в комочек на стуле у постели Оделетт, положив на колени партитуру и спрятав босые ноги под полу теплого плаща. Неровный свет свечи трепетал на страницах.
«Я думала, что пьеса совершенна, – сказала она себе, – но русалка так томится в неволе, так терзается страхом…»
Оделетт выпростала руку из-под одеяла, нащупала ладонь Мари-Жозеф и сжала ее пальцы. Мари-Жозеф не отняла руку, даже когда Оделетт снова заснула. Она правила партитуру, неловко, одной рукой, переворачивая страницы, а потом задремала.
Мари-Жозеф ахнула и внезапно проснулась, испуганная наслаждением, которое охватило ее тело. Стопка листов нотной бумаги веером рассыпалась по полу.
Свеча догорела, изойдя едким дымом, и в комнатке воцарилась кромешная тьма. Мари-Жозеф объяла песнь русалки, хладная, словно дыхание ночи, и сама русалка вплыла в комнату сквозь оконное стекло, точно оно растворилось в лунном свете. Она замерла в воздухе над Мари-Жозеф вниз головой, волосы ее мягко струились, вопреки закону тяготения устремляясь к потолку.
Трепещущая, околдованная волшебством, Мари-Жозеф подумала: «Это сон. Во сне я могу делать все, что захочу. Никто, ничто меня не остановит».
Она встала и протянула руки русалке.
Песнь постепенно стихла; русалка исчезла. Мари-Жозеф бросилась к окну. В дальнем конце сада возвышался русалочий шатер, выделяясь на фоне сумерек зловещим белым пятном. Факелы садовников мерцали в Северном Шахматном боскете, возле фонтана «Звезда», и отражались в Зеркальном бассейне. Скрип телег, нагруженных апельсиновыми деревцами, болезненным диссонансом нарушал тишину версальских садов, где чуть слышно перешептывались фонтаны.
Внезапно русалка появилась снова, видимая ясно, как при свете дня, и снова запела. Вслед за ней в воздухе материализовались другие русалки, они плавали в воздушной стихии, кружили, ласкали друг друга, создавая подобие не то вихря, не то водоворота.
Мари-Жозеф шагнула к окну, ожидая, что сможет пройти сквозь стекло, как русалки, и больно стукнулась носом.
«Как странно! – подумала она. – Если это сон, то я должна беспрепятственно пройти сквозь стекло и поплыть в воздухе, как морские создания. Но я не могу, мое воображение бессильно. Если я открою окно и шагну в пустоту, то упаду. А есть же поверье, что тот, кто падает во сне, вместо того чтобы взлететь, непременно умрет».
Плотнее запахнув плащ, она бросилась вниз по ступенькам, сопровождаемая удивленными взглядами слуг. Они не привыкли встречать придворных за целый час до рассвета. Некоторые аристократы только и спали один этот предрассветный час в сутки.
За террасой в ее босые ноги стал мучительно впиваться гравий. Во сне она пожелала ехать верхом на Заши. Во сне она пожелала пару крепких башмаков. Ничего не случилось. Гравий только больнее стал врезаться ей в ступни. Она сбежала по ступенькам на Зеленый ковер. Трава была холодной и влажной, но мягкой. Свечи, обрамлявшие газон, догорели и расплылись лужицами воска, посреди которых плавали дымящиеся фитили.
Окруженная сиянием русалка повела ее в шатер. Стража заснула, убаюканная ее сладостной песней.
Заключенная в шатер, заключенная в клетку, заключенная в фонтан, русалка яростно била по воде раздвоенным хвостом, поднимая сноп брызг. Вокруг нее низвергался светящийся водопад.
Она пела.
Мари-Жозеф присела на бордюр фонтана.
– Если бы все это происходило в моем сне, если бы все это происходило в твоем сне, – сказала она, – ты сейчас была бы свободна.
Русалка вскрикнула. На потолке шатра закружился водяной, тело которого анатомировал Ив и которого воскресила ее песнь. Мари-Жозеф закрыла глаза, но образ, сотворенный в ее сознании пением, не исчез: водяной по-прежнему плавал у нее перед глазами как живой.
– Я вижу твои песни, – сказала Мари-Жозеф, – а ты понимаешь то, что я говорю, разве не так? Ты умеешь говорить? Ты можешь произносить слова, а не только создавать образы пением?
– Рррыба, – откликнулась русалка и запела.
Крошечная рыбка, с резкими очертаниями, прочерченными хрипотцой в русалочьем голосе, промелькнула перед глазами у Мари-Жозеф. Песня воссоздала саму рыбку, среду ее обитания, ее плеск в волнах, вкус ее плоти. Русалка говорила, прибегая не к словам, а к образам, метафорам, ассоциациям.
Мари-Жозеф напела рыбью мелодию. Перед ее взором появился смутный образ и тотчас исчез.
– Ах, русалка, наверное, моя песня для тебя – всего лишь расплывчатое пятно, нагромождение случайных звуков. Но я научусь, обещаю. Русалка, как тебя зовут?
