На это я мало чё могу возразить. Звучит финальный свисток, и «Хибзы» выигрывают 1:0 – значит, есть шансы на повышение. Больной загоняет пареньков к Терри в таксо на заднее сиденье:
– Вы, ребят, продолжайте без меня, типа передовой отряд. Скажите Карлотте, чёбы на ужин миня не ждала: я тут кину что-нибудь на зуб со старым кентярой.
Парни, особенно Бен, походу, расстроены, но не удивлены, а Больной захлопывает дверцу таксо и протягивает Терри десятку.
– Вали нахуй, припездол, мине ж по пути, – говорит Терри, а потом высовывается с окна, чёбы пацанчики не слышали, и шепчет: – По-любасу клёвчик проведать твою сестрицу, кор. Сто лет не видалися. Такая ж красава, зуб даю, и щас, када она в строй вернулася… – Он подмигивает, откидывается на сиденье и заводит движок.
У Больного глаза на лоб лезут:
– Никуда она не верну…
Терри трогается с места, победно сигналя.
– Пиздюк, – говорит Больной, а потом смеется, – хотя удачи ему. Может, хоть лоусонский шланг ей мозги вправит. Она мужа с хаты вытурила. Застукали на Рождество, прикинь, как он Марианну пердолит, на видео. Помнишь Милку Марианну, еще с тех времен?
«Несколько месяцев ни с кем не еблась. Ебаный пиздеж».
– Угу… – послушно киваю, пока идем в толпе народа через парковку.
– Она и так всегда была того, а сейчас совсем кукухой поехала. Готова трахнуть любого вонючего цуцика на дороге. Надо сказать зятю, чёбы сходил проверился, особенно если удастся с сеструхой помириться, – говорит он нараспев, пока мы переходим через мост Судьбы. – Помнишь засады тут, еще с тех времен? – говорит он, а у меня причиндалы свербят от фантомного зуда. Паранойя колбасит. «Викки…»
Он продолжает гнать пургу, пока мы идем дальше к Истер-роуд. Все кругом полно ярких воспоминаний. Чешем по Альберт-стрит. Вспоминаю флэт Сталкера, где мы черным ставились, а напротив – бар «Клан», щас уже закрытый. Чешем к Бьюкенен-стрит, где возродили паб «Диззи Лиззи», сделав его слегка более навороченным. Там даже пиво щас сносное есть. Барменша знакомая, встречает нас широкой лыбой.
– Лиза, заинька, – говорит Больной, – пожалуйста, две пинты этого чудесного «Иннис энд Ганн» светлого!
– Сделаем, Саймон. Привет, Марк, скока лет, скока зим.
– Привет, – говорю и вдруг вспоминаю, откудова за нее в курсах.
Находим уголок, и я его спрашиваю:
– Это ж та самая, как ее?
– Ужасающие Последствия, ага, она. – И мы ребячливо пересмеиваемся.
Это погоняло приросло к ней после телерекламы средства для мытья посуды. Понтовитая хозяйка стоит с бодуна перед раковиной с кучей грязных тарелок и восклицает: «Обожаю вечеринки, но терпеть не могу ужасающие последствия». Ужасающие Последствия всегда продолжала тусить в конце вечерины. То валялась на полу или на диване, то сидела и смотрела телик, попивая чаек, после того как все остальные пиздюки уже давно съебали. Вряд ли она тусила, чёбы трахнуть каких-то недобитков, и она не добухивала остатки синьки и не ждала, пока прибудет новая партия наркоты. Мы так и не выяснили, какие у нее были мотивы.
– Жила на хате с маманей и засиживалась, чёбы подольше не возвращаться, – решает Больной. – Присовывал ей?
– Нет, – говорю. Я раз сосался с Ужасающими Последствиями, но этим дело и кончилось. – А ты?
Он закатывает глаза и цокает языком, типа «не задавай глупых вопросов». Я упираю на то, чё не собираюсь долго зависать и набухиваться, так как у меня пиздец десинхроноз. Я чувствую себя ретроушлепком, но, када ты тут в Лите с Больным, это, как ни странно, обнадеживает.
– Часто задний ход даешь?
– Свадьбы, похороны, Рождество – в общем, да, дофига.
– Не слыхал, чё там с Никки? Или с Дианой?
Он таращит глаза:
– Так, значит, они в натуре тибя тож обули?
– Угу, – признаюсь. – Прости за фильм. Хуй знает, чё они с оригиналом сделали.
– Выкинули в костер, без балды, – говорит он, а потом заходится висельным хохотом. – Вот так нас, двух мутных литских пациков с раёна, обставили, как припездолов, эти хладнокровные буржуйские профуры. Никада мы не были такими ушлыми, как себе вображали, – с горечью размышляет он. – Слышь… Бегби за меня хоть когда-нибудь вспоминает?
– Впроброс тока, – говорю.
– Никому этого не рассказывал, но я ходил проведывать пиздюка на больничку, после того как его тачка раздавила, када он за тобой погнался. – Больной прокашливается. – Он был в отключке, в какой-то, блядь, коме дурбецельской, ну и я высказал пару горьких истин этому овощу прямо в щачло. Никада не догадаешься, чё случилось потом.
– Он вышел с комы, вцепился тибе в глотку и разорвал?
– Вообще-то, недалеко, блядь, от истины. Этот говнюк открыл глаза и схватил меня за запястье. Я даж очканул. Эти его ебаные лампочки – кабута адским огнем обдало…
– Ебать…
– Потом он снова откинулся на кровать, закрыл глаза. На больничке сказали, это просто было рефлекторное движение. По-настоящему он очнулся через пару дней.
– Если он был в коме, то не разобрал ни слова, чё ты сказал, – улыбаюсь. – А если бы разобрал и ему было не пофиг, то ты б уже трупаком был.
– Не уверен, Марк. Он же маньячина. Будь начеку. Рад, чё больше с ним не связываюсь. Долбаные маньки этой пышущей лютью амебы причинили мне немало личных страданий.
– У меня для тибя еще одна новость. Он хочет отлить наши головы. В бронзе.
– Хуя с два.
Делаю большой глоток пива и медленно ставлю бокал на стол:
– Не убивай гонца.
Больной медленно вертит головой, прикрывая глаза:
– Я не собираюсь к этому ебаному психопату и близко подходить!
8
Литские головы
Пока из приемничка горланит «Мот зэ Хупл» с песней «Хоналучи-буги»
[28], ни один из трех присутствующих мужчин не может до конца поверить, что они стоят вместе в одной комнате. Друг-художник разрешил Фрэнсису Бегби воспользоваться своей чердачной студией на складских задворках близ Броутон-стрит. Несмотря на обилие света, льющегося сквозь стеклянный потолок с клочка голубого неба, две пары ненаметанных глаз, принадлежащих Рентону и Больному, оценивают мастерскую как маленькое и обшарпанное заводское помещение. Здесь есть печь для обжига, разнообразное промышленное оборудование, два больших верстака, ацетиленовые горелки и канистры с бензином. На полках хранятся материалы – некоторые помечены как ядовитые и горючие.
Затяжной зевок Фрэнсиса Бегби свидетельствует о том, что он, как и Рентон, борется с десинхронозом после дальнего перелета. Больной явно раздражен и периодически поглядывает то на дверь, то на часы у себя на телефоне. Он решил прийти из расчета, что встреча с Бегби может стать рычагом воздействия на Сайма. Это уже кажется ошибкой.
